Упоминание результатов измерений, которые были у него при себе 8 января, в день ареста, и которые он собирался представить на XVII съезде партии, превращает в жалобу и это письмо Вангенгейма. Для него нестерпимо мучительны не столько чистка уборных, которой он среди прочего вынужден заниматься, не столько фурункул на спине и боли в одной руке, сколько собственная исключенность из профессиональной сферы. Читая в газете об успехах более молодых коллег, в том числе собственных учеников, он натыкается на отчеты, в которых его имя опущено. В письмах жене он подчеркивает, что не прекратил научную работу в своей области. Ролен цитирует:
Готовлюсь к солнечному затмению, пишет он, которое должно быть 19 июня. Заканчиваю большой теллурий для демонстрации на лекциях. Готовлю рисунки, чертежи, схемы. И снова мысль гложет, почему не для Эльчонка и твоих малышей. В некоторых местах, особенно при преобладании уголовных, мои лекции слушают внимательно, впитывают жадно. Это для меня практика популяризаторской работы. Я большей частью ориентируюсь на совершенно неподготовленного слушателя и практикуюсь излагать совершенно популярно иногда труднейшие вещи (R 119–120).
Опираясь на письма, Ролен прослеживает периодические протесты Вангенгейма против виновников его нынешнего положения, сопровождаемые нарастающим разочарованием из‑за предательства друзей (прославленный друг и коллега Шмидт явно отступился от него). Однако в каждом письме (тактически?) выражается неизменное доверие к партии и ее вождям (письма подвергались цензуре). Полное непонимание происходящего с ним – вот главная суть этих писем. Жалобы перемежаются наблюдениями, которые он ведет как метеоролог и переживает как эстет, например северного сияния с его зелеными переливами:
Вчера видел красивое зеленоватое полярное сияние, сперва в виде занавесей, волнующихся на небе, а потом в виде лучей и дуг. Само по себе красивое явление, но когда сообразишь, на какой оно высоте (вероятно было на 200 км от земли), и представишь себе, с какой гигантской скоростью перебрасываются лучи, то поражает могущество явления. <…> По-прежнему веду работу по общественной нагрузке, часто читаю лекции. В этом месяце марте прочитал уже около десяти, преимущественно о полярных сияниях. Удалось видеть полярные сияния уже не один раз, но особенно красочных не было. Большей частью видел дуги, но один раз удалось увидеть драпри из световых зеленых лучей, переливающихся по небу и оставляющих впечатление, будто драпри колышется от ветра (письмо от 22 марта 1936 года) (R 117–118).
Но все эти описания острова глазами Вангенгейма, соотносимые Роленом с собственными впечатлениями от увиденного воочию, служат лишь прелюдией к рассказу о самих событиях. Ролен несколько раз подчеркивает содержание последнего письма и дату его написания. О том, что произойдет дальше, уже нельзя рассказать ни в одном письме.
В отношении событий, предшествующих убийству Вангенгейма, Ролен опирается на знания активистов «Мемориала», которые становятся героями последней части его книги. Это – исследователи, детективы и разоблачители страшной бойни, жертвой которой пал Вангенгейм. Он представляет их поименно: Ирину Флиге, Вениамина Иофе, которые находят архивные материалы и дают им историческую оценку, и присоединившегося к ним Юрия Дмитриева[567], чьи изыскания на месте случившегося позволили пролить свет на этот случай и обнаружить братскую могилу, в которой покоятся и останки Вангенгейма. Обнаруживаются документы, подталкивающие к реконструкции хода казни: высказывания ответственных за этот расстрел лиц задокументированы. Первоначальное предположение, что Вангенгейм был расстрелян на самих островах, опровергается мемуарами Чиркова, чья жена (после его смерти) передала их «Мемориалу». Из них следует, что группа заключенных численностью более тысячи человек была вывезена с островов на барже в 1937 году. Поскольку никаких следов того судна с «соловецким этапом» на борту или находившихся на нем людей не сохранилось, возникло предположение, что они утонули в Белом море. Дмитриев этим не удовлетворился. Он обнаруживает сведения о подготовке к казням в месте неподалеку от Медвежьегорска, откуда предназначенных к расстрелу увозили ночью на крытых брезентом грузовиках. Дмитриев вычисляет возможное расстояние между местами подготовки и проведения расстрелов. В лесном урочище немного в стороне от дороги он, следопыт, по углублениям в почве распознает место расстрела. Называется оно Сандармох, по названию когда-то располагавшегося неподалеку хутора Сандормох (в 400 километрах к северо-востоку от Санкт-Петербурга).
Во время совместных с членами «Мемориала» раскопок, как Дмитриев и предполагал, обнаружилось поле массовых захоронений. (Русское выражение – «братские могилы», братство мертвых.) Найденные тела лежали лицом вниз, в черепах были отверстия от выстрелов. Так в 1997 году, спустя шестьдесят лет после казни, было раскрыто исчезновение так называемого соловецкого этапа. Следуя данным Дмитриева, Ролен посещает место находки. Оно превращено в мемориал, где ежегодно 5 августа проходят поминальные церемонии (поначалу с участием священников, которые служили панихиду; впоследствии они отстранились). Карельский скульптор Григорий Салтуп воздвиг массивный камень с барельефом и надписью «Люди, не убивайте друг друга», недавно сильно поврежденный противниками этого мемориала. Свои памятники воздвигли украинцы и евреи. Существует статистика численности казненных в этом месте представителей шестидесяти народностей: жертвами бойни стали семь с половиной тысяч человек, в том числе тысяча сто одиннадцать, включая Вангенгейма, из соловецкого этапа.
В Виртуальном музее можно увидеть фотографию одинокого распятия; на другом снимке, запечатлевшем светлую лесную тропинку и свободно стоящие деревья, между которыми легко проникает свет и открывается хороший обзор, видны отдельные кресты с маленькими крышами. Это мемориал «на костях», как называет подобные места в своем тексте о памятниках Ирина Флиге, место казни, «последнее» место. Сюда, как узнает от «мемориальцев» Ролен, каждый год приезжает для участия в поминальных мероприятиях Элеонора Алексеевна – дочь Вангенгейма. В Виртуальном музее на фотографии одного из крытых крестов можно прочесть две металлических таблички, на верхней значится «А. Ф. Вангенгейм», ниже «4.XI.1881–3.XI.1937». На другой табличке: «М. Н. Полоз», ниже «1890–3.XI.1937». О Полозе мы мало что узнаем из текстов – объединивший обоих крест свидетельствует об их братстве в смерти.
Не исключено, что Вангенгейм был расстрелян не только из‑за вменявшегося ему преступления (причем на протяжении трех лет ему даже приписывали не тот пункт статьи) или из‑за доноса (чья ложность выяснилась посмертно), но и потому, что надо было выполнить расстрельную квоту. Возможность продления срока и перевода в другой лагерь в его случае осталась нереализованной.
Наткнувшись на высказывания руководившего расстрелами Михаила Матвеева, Ролен узнает из них о подготовке к казням. Придуманные и описанные Матвеевым меры отличаются таким жутким хладнокровием, что от них, по признанию Ролена, кровь стынет в жилах. И тем не менее Ролен воспроизводит эти тексты, в определенном смысле подчеркивающие рутинность процедуры, применительно к истории Вангенгейма. К чему столь беспощадная точность? Очевидно, подобной тщательности требует поэтика документального романа. Но в этом описании проявляется и еще один момент, поскольку Ролен, воссоздавая последние муки Вангенгейма, развивает пафос сострадания или пост-страдания, выходящий за рамки изложения фактов. Он видит этого человека, чью жизнь, арест и пребывание на Соловках он реконструирует, чьи письма и рисунки изучил, полностью униженным, обнаженным, со связанными за спиной руками, вместе с другими обнаженными людьми брошенным в грузовик, который накрывают брезентом, а поверх садятся охранники и, выпивая, куря и смеясь, везут его к месту казни, где вырыта яма, и Матвеев, стоя в ней, собственноручно стреляет людям в головы. На примере Вангенгейма Ролен дал захватывающее дух описание механизма уничтожения, жертвами которого стали сотни тысяч человек.
