Ролен не только описывает дом, где происходили арест и обыск в квартире Вангенгейма, но и подробно рассказывает об архитектуре Лубянки, этого места заключения и казней (уже много лет окруженного фешенебельными магазинами), знания о котором он почерпнул из записок жертв. Реконструируя ход допросов, он цитирует Маргариту Бубер-Нойман, которая вспоминает о мучительно доскональном личном досмотре как о начале всех дальнейших ужасов. По этим цитатам видно, что Ролен разбирается в контексте отчетов о ГУЛАГе, сверяется и соотносит себя с ним. Некоторые места его текста напоминают о романе Кёстлера, который тоже сочетает реконструкцию с вымыслом.

Расследование Ролена показывает, что Вангенгейм – по-видимому, под давлением – сознался в том, что «руководил контрреволюционной вредительской работой в Гидрометслужбе с целью срыва и дезорганизации сельскохозяйственных кампаний» (R 64)[563]. Чтобы добиться признания в шпионаже, следственная комиссия привлекает к делу одного сотрудника Бюро погоды, который оговаривает Вангенгейма, дав против него самые серьезные показания. Как выяснил Ролен, 17 марта 1934 года Вангенгейм отказался от сделанного признания и назвал все доносы ложными. Однако стиль этого отказа настолько витиеват, что сегодня затруднительно «что-либо оттуда понять». Ролен сетует на отсутствие ясного и недвусмысленного дистанцирования от сделанного признания и недостаточно резкое осуждение клеветников; вместо этого Вангенгейм, пишет он, подчеркнул заслуги ОГПУ. Изучив материалы дела № 3039, согласно которому Вангенгейм обвинялся по статье 58, пп. 6 (шпионаж) и 7 (промышленный саботаж)[564], Ролен расценивает высказывания Вангенгейма, содержащие, с одной стороны, отказ от признания и критику некоторых ложных выводов властей, а с другой – опять-таки уступки им, как борьбу человека, который, по-видимому, уже считает свое дело проигранным, но не хочет сдаваться. Ролен придает значение тому, чтобы отдельно упомянуть в книге Гаврила Назарова, другого арестованного сотрудника Бюро погоды, который никого не оговорил и не признал вину, и тем самым с запозданием почтить его память.

Пробелы в повествовании Ролен заполняет отсылками к текстам тех, кто выжил. Вангенгейму удалось рассказать о себе не только в письмах и рисунках – его окончательная судьба запечатлена в документах, которые проанализировал для своей книги Ролен. Писатели из поколения не-свидетелей нуждаются в отчетах жертв, рассказывающих о доставке на вокзал, о перевозке в «столыпинских» вагонах в условиях чудовищной антисанитарии; в случае же Вангенгейма они нуждаются в сохранившейся переписке и архивных материалах.

В нескольких письмах жене, в которых он сетует на свою забытость, Вангенгейм упоминает многочисленные лекции, прочитанные им до ареста в городах и селах и снискавшие большое одобрение, а также лекции о будущем метеорологии, которые внимательно слушали и пожилые, и совсем юные обитатели островного лагеря. Ролен цитирует мемуары солагерника Вангенгейма по имени Юрий Чирков[565], который, попав на Соловки пятнадцатилетним школьником по обвинению в терроризме (в частности, покушении на Сталина), в сложившемся там кружке интеллигенции видит шанс продолжить собственное образование. «Профессор Вангенгейм», чью импозантную внешность и несколько отстраненную натуру он описывает, возьмется обучать его математике и физике. С опорой на мемуары Чиркова, за плечами у которого было двадцать лет лагерей, и другие изученные документы Ролен создает картину небывалой концентрации в этом месте ученых, художников, богословов, филологов, математиков, физиков; некоторые из них выживут и впоследствии еще сыграют роль в советской науке; пианистов, режиссеров и актеров, большинство из которых погибли:

Попытка Ролена поставить себя на место Вангенгейма и одновременно писать о его судьбе – стилистическая константа этого текста. Приводя выдержки из писем, он отказывается от правил цитирования (заключения в кавычки), как будто это он их автор – а может, все-таки не он. Он не скрывает своего сложного отношения к характеру этого не очень смелого человека (Ролен даже называет Вангенгейма «жалким» из‑за неготовности, даже неспособности признать извращенность уничтожающей его системы). Вангенгейм не из тех, кто возмущается; Ролен сравнивает его позицию с впечатляющим поступком жены-инвалида одного из заключенных – Евгении Ярославской-Маркон, которая оскорбляет лагерные власти, восстает против них, а перед расстрелом плюет им в лицо. В случае Вангенгейма ничего подобного не происходит.

Ролен выясняет, что Вангенгейм начинает работать в библиотеке (составляет каталог), сажает деревья, разбивает сад, где выращивает цветы для обучения дочери, создает мозаики из каменной крошки, рисует и пишет письма, в которых заметны надежда, нетерпение и постепенное ухудшение его душевного состояния на протяжении трех лет неизвестности. После Сталина, чьих мозаичных портретов он, по-видимому, создал несколько, моделями для его работ из камешков становились также Дзержинский, Молотов и Киров (об убийстве которого ходили слухи), причем последние даже по заказу солагерников. (Остается, правда, неясным, откуда Вангенгейм добывал необходимые материалы и инструменты для своих работ, подчас трудоемких.) Рисунки, мозаики, садоводство позволяют взглянуть на Вангенгейма как на художника. Разнообразие деятельности и талантов этого метеоролога поражает. Восхитительны и трогательны его рисунки для подрастающей – на момент его ареста четырехлетней – дочери, воспроизведенные в книге и украшающие обложку немецкого издания: изображения растений, ягод, животных и маленькие композиции, задуманные в качестве загадок. Ролен называет их наивными, но в них также можно увидеть отсылку к иллюстрациям из детских книг, которые Вангенгейм цитирует или имитирует, чтобы максимально приблизиться к привычному для ребенка стилю. Кроме того, эти рисунки элементов природы отличаются удивительной точностью, будучи сделаны с натуры, которая была у него перед глазами на Соловках. Невообразима та любовная дотошность, с которой создавал эти картинки борющийся за свои права человек (не подозревавший о скорой казни, о которой, однако, известно автору-документалисту и читателям). Невероятен и понятен разве что в качестве тактического маневра изготовленный из битого камня и пугающе похожий портрет Сталина, отправленный им жене и ныне доступный в Виртуальном музее. В то время как рисунки предназначались для обучения ребенка, мозаика, возможно, задумывалась еще и как гарантия безопасности для жены, которая, подавая прошения, неутомимо боролась за освобождение мужа и могла бы предъявить эту мозаику, если бы к ней пришли с обыском. Стиль детских рисунков может показаться наивным, однако в этой наивности несомненно присутствует искусная стилизация – некоторые рисунки вызывают ассоциацию с Магриттом.

Ил. 37. Мозаика с портретом Сталина работы Вангенгейма

Тот факт, что столько написанных на Соловках писем дошли до адресатов (конечно, не во всех случаях) и сохранились, феноменален. Составленный из корреспонденции заключенных сборник содержит письма Вангенгейма и Павла Флоренского. Последний пишет: «Один знакомый изготовил здесь для своей дочки, чтобы обучилась счету, гербарий из листьев, в которых 1, 2, 3, 4… отдельных листьев <…>» (письмо от 3 июля 1935 года). Флоренский называет Вангенгейма знакомым, но не упоминает ни его имени, ни прежней деятельности на поприще советской метеорологии. В сравнении с Вангенгеймом Флоренский – гораздо более выдающийся соловецкий узник: священник, богослов, математик, искусствовед и инженер. В письмах к жене и многочисленным родственникам Флоренский пишет не столько о жизни в лагере, сколько о своих философских, филологических и математических размышлениях[566]. Но и в письмах Вангенгейма говорится о его естественно-научной работе; он трудится над своей «Арктической проблемой», занимается теорией относительности, читает книги по атомной физике. В сетованиях, что его письма к Сталину и другим ключевым деятелям остались без ответа, одновременно слышится горечь от утраты им положения признанного специалиста. Он пишет жене о результатах своей работы, о которых ей ничего не удалось разузнать, например о создании всесоюзной сети гидрометслужбы, объединении всех метеостанций. Неоднократно упоминаются его метеорологические утопии, связанные с энергией ветра и солнца. Совершенно в духе имморталистов и биокосмистов (о которых шла речь в гл. 5) он тоже лелеет идею значительного продления жизни, добиться которого можно путем анализа влияния погодных условий на человеческий организм, – здесь он мыслит себя как первопроходца. Ролен пишет: «<…> в области „энергетического поворота“, как это называется сегодня, Алексей Феодосьевич определенно был пророком». Вангенгеймовский проект «ветрового кадастра» и «солнечного кадастра» устремлен в климатически справедливое будущее.