Самое главное, людям Шешковского удалось перехватить одного из курьеров, что вез донесение Орлову.

“….город Нижний положение имеет весьма важное потому, что хранится в нём: денежной казны до миллиона рублей, соли по берегу в разных местах до 7 миллионов пудов, вина также до 14 тысяч ведер, зерна и круп бесчетно. Все сие хранить без сериозного воинского подкрепления возможности не имею. В гарнизоне без командированных к усмирению бунтовщиков не более 1500 рядовых, и те весьма ненадежны; а кремль в окружности своей имеет 2 версты и 180 сажен. К обороне ж все, что имеет силы человеческие, могут изыскать, я ничего не упустил; но со всем тем не могу сказать, чтобы себя мог совсем обеспечить. …И в таком будучи обстоятельстве я решился защищать только крепость Нижний Новгород, а поисков по недостатку воинских сил, а особенно конных команд, производить некем… Если конных я получу хотя бы тысячу аль две, гусар то, надеюсь, с Божьей помощью не только разсыпавших злодеев не допущу в Московскую губернию, но истреблю всех в своей…”

– Это он про людей Анзалина и Салавата Юлаева – пояснил мне Шешковский про “разсыпавшихся злодеев”.

– Зови генералов – я кинул письмо Ступишина в огонь жаровни – Наша беда не Нижний. С Божьей помощи возьмем его. Наша беда – Орлов. От Владимира он быстрее дойдет до Новгорода, чем мы по Волге.

После того, как генералы собрались, начали думать, как притормозить любовника Екатерины. Это представлялось возможным – надо было разделить армию на две части. Конную и пешую с тяжелым обозом. Первая отправлялась наметом вперед и начинала изматывать Орлова после Владимира, постепенно оттягиваясь к Нижнему. Нашу мобильную часть войска я поручил возглавить Овчинникову и Мясникову. Подуров и Перфильев продолжали гнать пехотные полки по Волге.

– Андрей Афанасьевич, Тимофей Григорьевич – я обратился к военачальникам – Ни Боже мой, никакого генерального сражения! Наскочили, стрельнули и тикать. Заходите в тыл, бейте обозы.

– То мы разумеем добре, царь-батюшка – сверкнув единственным глазом, за обоих ответил Мясников – Будем драть задницу Орлову как собаки медвежью.

– Собирайте по дороге башкирцев да киргизов – я поплотнее запахнул шубу. Примораживало, и это было хорошо! Весна выдалась поздняя, а значит мы успеваем к Нижнему до вскрытия Волги – Неча им шляться по губернии, хватит, поразбойничали.

На следующее утро, конные полки казаков ушли вперед, а мы двинулись дальше. Мороз усиливался, пошли обморожения. Максимова с отцом сбивались с ног, ухаживая за выбывшими из строя. Им помогало двенадцать докторов, но наши военная медицина была все еще слаба. Я приказал увеличить питание, вспомнил про замороженный борщ. Вполне себе действенный полуфабрикат. Борщ вариться, замораживается. При необходимости – прямо топором, рубиться нужная часть, и разогревается на костре в котелке. Полевых кухонь не хватало, так что идея с борщом пошла в массы на ура.

На каждом привале я приказывал организовывать не только обильное питание, но и политинформацию.

Солдаты садились у костра в кружок, капралы, те, которые грамотные зачитывали газету Ведомости, мои указы. Полковники не пили водку на офицерских собраниях, а отвечали на вопросы, участвовали в жизни рот. Поляки сначала кривились, пытались манкировать обязанностями, но после нескольких штрафов и публичных выволочек – сдались.

На пятый день мы миновали пустые и разграбленные Чебоксары. Губернатор не стал защищать город и тут славно похозяйничали башкиры с калмыками.

– Ох, грех какой – перекрестился на почерневшие купола сгоревшей церкви Перфильев – Как отмаливать то будем, Петр Федорович?

– Я в ответе перед Господом, отмолю – я пришпорил Победителя, перешел на рысь. Если Господь меня сюда прислал, значит у него есть для меня Цель. И эта цель – мое Дело, к которому я готовился всю свою “прошлую жизнь” – Прикажите полкам прибавить шаг.

В маленьком городе Боровске Московский губернии, на почтовом дворе по комнате шагал молодой человек с живыми глазами и подвижным лицом. Бобровая шапка и шуба валялись на лавке рядом с дорожным чемоданом. Станционный смотритель, старый, сгорбленный, с седыми нависшими бровями, в затрёпанном кафтане, проходя мимо, спросил:

– Вы, сударь, чего дожидаетесь?

– Лошадей. Мне в Немцово.

– Обычно ихние сани приходит поутру. Нынче что-то запоздали…

Не успел он сказать это, как снаружи донесся скрип полозьев. Молодой человек выскочил на крыльцо и увидел деревянные сани: две лошадёнки с подвязанными хвостами уныло мотая головами, понуро брели к станции. Кучер, сидевший в розвальнях, – борода лопатой, на голове дырявая лисья шапка – соскочил на землю и стал привязывать вожжи к столбу.

– Откуда вы? – закричал ему приезжий.

– Мы, – продолжая топтаться у столба, отвечал тот, – мы-то из Немцово.

– Мне как раз туда нужно.

– А раз надо, так и поедем.

Недалеко от Боровска раскинулось село Немцово, каких было много на Руси – рубленые избы, соломенные крыши, колодцы с высокими журавлями, рядом замерзшая речка, за ней холм, на холме – помещичий дом с белыми колоннами.

В нынешнее смутное время, когда повстанцы колобродили по округе и кругом шли бои, соседние помещичьи дома превратились в пепелище, а село это и именье при нём как стояли, так и остались. Поэтому не тронул его и полки Орлова, который, гоняясь за ребеленами, оставлял на своём пути виселицы и разоренные крестьянские хаты.

Земля принадлежала Николаю Афанасьевичу Радищеву. Помещик был странный человек – не похожий на других: из дому почти не выходил, проводил целые дни в библиотеке, которая занимала самую большую залу, говорил свободно на немецком, французском и польском языках, хозяйством занимался мало, никогда не применял телесных наказаний у себя в деревне, а когда заговаривал с народом, то больше интересовался древними преданиями и рассуждениями крестьян о Боге и святых, чем сбором оброка. Николай Афанасьевич любил петь на клиросе, а «Апостола» читал по памяти. За хозяйством следили старики с выборным старостой, делали это толково, и село выгодно отличалось своей зажиточностью от других.

Соседние помещики прозвали Николая Афанасьевича «сумасшедшим философом», а деревенские старики «Божьим человеком».

Когда народ восстал и помещики, считавшие себя умными, благополучно покачивались на деревьях, а их горящие усадьбы освещали окрестности, радищевские крестьяне спрятали в лесу своего барина с детьми, которых для верности вымазали сажей, чтобы они больше походили на их собственных, и сумели сохранить его дом и имущество.

Старший из семи сыновей помещика, Александр Николаевич, служил обер-аудитором у санкт-петербургского главнокомандующего и в именье его видели всего несколько раз, и то на несколько дней. Поговаривали, что он долго жил и учился за границей, пишет какие-то книги, по доброте пошёл весь в барина. Старик Пётр Сума, обучавший барчука грамоте и провожавший его десятилетним мальчиком в Москву, правда, любил говорить, что «ребёночек был ангельской красоты и тихий», но всем было известно, что Сума не прочь выпить и приврать.

О молодом барине стали забывать. Старый Николай Афанасьевич одряхлел, дети разъехались кто куда, помещичий дом затих. И вдруг пронёсся слух, что Александр Николаевич едет из Петербурга навестить родное гнездо.

Когда розвальни с седоком, повернул с центрального наезженного шляха на просёлок, лошади пошли по брюхо в снегу. Кучер, махнув рукой, повернулся к седоку:

– Тут с две версты такая дорога. Далее будет почище.

Молодой человек, с любопытством поглядывая вокруг, спросил его:

– Так как же вы живёте?

Старик погладил рукой бороду, ответил неопределённо:

– Живём помалу!..

– Ну, а всё-таки, – не унимался седок. – Вот я проезжал другие деревни. Там много домов сожжено, крестьяне выселены, взяты в рекруты, а ведь у вас всё благополучно…

– Оно конечно, – отвечал возница, – у нас лучше, только всё равно плохо…