– Царь-батюшка! Сделай милость, – вперед вышел седой, сгорбленный старик по фамилии Вешняков, – заезжай к нам, здеся недалече.

Медные мастера мне были нужны, поэтому, взяв сотню казаков и Почиталина, я отправился в деревню Берсу, рядом с которой стоял завод.

Сначала мы проехали рудники. Они разрабатывались открытыми шахтами от пяти до двадцати сажень глубиной. Я понаблюдал, как руду засыпают в большие бадьи и вздымают наверх на ручных «валках». Весной и осенью рудники иногда затопляло. Для водоотлива была устроена «водяная машина», приводимая в движение конной тягой.

– Оные машины тута новшество, – рассказывал Вешняков. – Наши бывшие владельцы Твердышевы первые ввели…

– Как же вы теперь без них? – интересуюсь я.

– Слава богу! – заверил старик. – Собрали совет мастеров, управляющего выгнали… Готовы в казну твою и пушки, и что хошь лить…

Мы поднялись на пригорок, и нам открылся вид на широкую поляну с площадкой посередине.

Площадка была черна, она походила на место пожарища. Здесь производился предварительный обжиг руды, чтобы сделать ее мягкой, годной к проплавке.

– По первоначалу разжигают кострище из сушняка и в огонь руду валят, – пояснил Вешняков. – Дело обжига, ваше величество, тяжелое, опасное. И работы эти зовутся «огневыми». При обжиге руда исходит ядовитым хазом, самым зловредным для здоровья. Хаз по земле стелется, и, ежели его погоняет ветерком на открытую шахту, рудничные работники с рудников бегут без оглядки… А то – смерть неминучая.

Из рассказа я узнал, что от сернистых газов погибали не только люди, но и все живое, вплоть до птиц, пчел и растений. Весь лес, даже сосны, пихты, елки на большое пространство вокруг стояли оголенными, без листвы и хвои.

– Когда руду здесь обожгут, – продолжал мастер, – привозят ее на завод и разбивают по сортам. А крупные-то куски в толчее толкут да в мелкий порошок перемалывают. А после того заготовляют флюс: это известной камень, белая глина да песок. Перемешают все с дробленой медью, получится шихт. Ну, а теперича, царь-батюшка, поедемте на завод к домницам.

Вернувшись на завод, первым делом зашли в «пробницу» – прообраз лаборатории.

Это светлая изба, в средине пробирная печь с ручными мехами для дутья, на полках и на большом столе тигли, пробирки, весы грубые и весы точные под стеклянным колпаком, пробирный свинец, бура, ступа для толчения проб.

– Здеся-ка орудует Тимофей Лось, – пояснил Вешняков. – Наш главный мастер.

В углу стояло несколько четвертных бутылей с разными настойками.

– А это вот, батюшка, сладкие наливочки. Лось сам мастерит их. Не хочешь отпробовать?

Я отказался. Казаки посмотрели на меня с надеждой, но так ничего не дождавшись, тяжело вздохнули.

– А где же сам главный мастер? – поинтересовался я.

– На плавке. Пойдемте.

В плавильном цехе, куда мы вошли, было жарко. И темновато. Некоторые казаки закашляли, закрестились. Атмосфера и вправду была инфернальная.

Каменный цех довольно просторен и достаточно высок. Вдоль одной из стен стояло в ряд пять пузатых печей, они топились дровами.

– Мы зовем их домницы, а по-немецки – крумофены, – сказал Вешняков.

Пылали три домны, а в две производилась загрузка. По особым, на столбах, выкатам подвозили на тачках к горловинам печей уголь и флюс с толченой медью, то есть шихт. Высоко, почти под потолком, стоял работник, называемый «засыпка». Он покрикивал на тачечников:

– Эй, вы, гужееды сиволапые! Шагай, шагай! А ну, надуйсь! Стой, довольно шихту! Уголь сыпь!

Он командует загрузкой домны: пласт угля, пласт руды и флюсов, и снова пласт угля, пласт руды и флюсов. Донельзя прокоптелый, взмокший от пота «засыпка» как будто ради озорства вымазан жидким дегтем. Из трех топящихся печей наносит газом. От жары, газа, угольной и известковой пыли «засыпка» задыхается. Он не может выскочить из цеха хоть на минуту, чтобы отдышаться на свежем воздухе – его держит на месте беспрерывный ход работы. Он ковш за ковшом пьет воду, исходя чрезмерным потом. Сплевывает копотью и кровью.

К нам подходит морщинистый, одышливый мужик в кожаном фартуке. Волосы перевязаны веревкой, в левом глазу – бельмо.

– Самый крепкий «засыпка» больше пяти лет не выдюжит, – говорит он. – Либо калека, либо на погост…

– Это наш главный мастер ныне, Тимофей Лось, – представляет заводского Вешняков.

Тот мне кланяется, прижимает руку к сердцу.

В цехе было шумно: гремели по крутым выкатам чугунные колеса тачек, шуршали сваливаемые в домны шихт и уголь. Возле домниц понаделаны холодные амбары, там вовсю пыхтели две пары ветродуйных кожаных мехов. Сильная струя воздуха со свистом врывалась в поддувало, в печную утробу и разжигала угли. Через кривошипы и колесный вал мехи приводились в движение шумевшей за стеной водою, она падала на водоемные колеса.

– Откуда вода? – поинтересовался я. – Зима же.

– Из-подо льда заводского пруда вытекает, – объяснил теперь уже Лось. – Но скоро встанем до весны.

Людей в цехе было десятка полтора. Бороздниками и веничками они прочищали вырытые в земляном полу небольшие ямки, соединенные между собой мелкими узкими канавками. Вскоре по ним брызнет-потечет огнежидкая, расплавленная медь. К моему удивлению, нам всем раздали синие стекла.

Старший мастер проверил, правильно ли наклонен желоб от печной лещади к канавкам. Работники похватали железные лопаты. Лось подошел к одной из трех домниц, через слюдяной глазок всмотрелся в бушующее пламя печи, чутко прислушался к тому, как в брюхе ее гудит и клокочет расплавленный металл, и поднял руку:

– С Богом, ребята! – затем он схватил тяжелый лом, перекрестился и долбанул ломом в замазанное глиной выпускное оконце.

– Пошла, матушка, пошла, пошла! – закричал он, ударяя второй и третий раз.

Глиняная пробка вылетела из брюха домницы, хлынул огненный, ослепительно белый поток. Если бы не синие стекла – смотреть на нее было бы невозможно. Расплавленная жижа потекла по желобу вниз, в канавки, в ямки.

Мастера и подмастерья суетились с лопатами; они направляли лаву из канавки в канавку, куда нужно. Сразу сделалось вокруг нестерпимо жарко.

Люди в пылу работы скакали, как козлы. Фартуки затвердели, мокрые от непрерывного пота рубахи высыхали на ходу, на них выступила соленая пыль, как иней.

– Готово! – прокричал Лось; он снова вбил затычку в спусковой продух опустошенной домницы, велел замазать его глиной и поспешил ко второй пылавшей печи. За ним потянулись работники и подмастерья.

– Самое главное, знать, когда медный сплав в домнице дозрел, – пояснял мне пока Вешняков. – Знатецы вроде Лося нюхом чуют. Зевать уж тут не приходится, а минута в минуту чтобы. Таких мастеров-знатецов хозяева раньше берегли, за ними даже тайный досмотр установлен, чтоб мастер не сбежал к другому заводчику да секрет свой не передал.

– Ну теперича вы сами себе хозяева. Плати подать в казну, не забижай работников и делай что хошь…

На мои расспросы Вешняков принялся объяснять, что сейчас получилась черная медь, сплав меди с железом и другими металлами. А чтоб окончательно очистить сплав от ненужных примесей, медь отправляют в соседний завод и там будут плавить сначала в особых печах – «сплейсофенах», а затем еще раз переплавлять в штыковых горнах. Тогда получатся бруски, или «штыки» чистой меди. Затем раскаленные докрасна штыки будут класть под тяжелые водяные молоты и расплющивать в «доски» весом до пятидесяти фунтов.

Тем временем ко второй печи начали подтягивать висевший на цепях, перекинутых через блоки, огромный каменный ковш с двумя ручками и «рыльцем». Подошедший Лось сказал:

– Чичас сплав не в землю станем пускать, а вон в тот ковш. Как наполнится до краев, переведут его вон к тем глиняным формам, к опокам. Это для пушек болванки будут. Трое суток остывать им, а потом в сверлильный цех потянут стволину делать. Сплав этот с примесью олова – бронза.

Вышли на улицу и направились в невысокий, но довольно просторный кричный цех. Здесь я оставался недолго, ковка железа была знакома, и ничего интересного обнаружить не удалось. Зато прикинул большой объем работ, где можно ускорить прогресс.