Молодая группа, которую ввел к Пономаревой брат «лицейского старосты», Павел Лукьянович Яковлев, пришла с более свежими и интересными темами. «Сословие» отошло на задний план. Умная, образованная и очень живая Пономарева естественно потянулась к новому. Измайлов, а в особенности В. Панаев, были влюблены в Пономареву. С Панаевым у нее были близкие отношения. Невидимому Дельвиг, Баратынский, вначале П. Яковлев были конкурентами. Отсюда страшное раздражание, с каким Панаев пишет об этой группе в своих «Воспоминаниях»:[83] «Подружившись с Дельвигом, Кюхельбекером, Баратынским (тогда еще унтер-офицером, разжалованным в солдаты за воровство), он (П. Л. Яковлев[84]), вздумал ввести их в гостеприимный дом Пономаревых, где могли бы они, хоть каждый день, хорошо с ним пообедать, выпить лишнюю рюмку хорошего вина, и стал просить о том Софью Дмитриевну. Она потребовала моего мнения. Я отвечал, что не советую, что эти господа не поймут ее, не оценят; что они могут употребить во зло… ее излишнюю откровенность, ее неудержимую шаловливость». «Случилось, что в это самое время, пользуясь летней порою, отлучился я на месяц в одно из загородных дворцовых мест. Приезжаю назад и что ж узнаю? Приятели Яковлева введены им в дом». Дальше Панаев жалуется, что эти люди испортили репутацию Софьи Дмитриевны.
Баратынский отдал дань всеобщей влюбленности в Софью Дмитриевну и присоединил свои стихи к многочисленным стихам, посвященным ей Измайловым, Илличевским и Дельвигом.
Кроме салона Пономаревой, в начале 1820-х гг. очень посещаемым был дом Воейковых. Характер салона Воейковой определяло почти постоянное присутствие Жуковского: «Тут же бывали друг Жуковского И. И. Козлов, Баратынский, Плетнев, Дельвиг, издатели „Полярной Звезды“[85] и проч. В этом же талантливом обществе нашел первое поощрение один из самых даровитых русских поэтов, Языков». «Центром и душою этого общества была очаровательная А. А. Воейкова, постоянно окруженная лучшими представителями русской поэзии».[86] Сам А. Ф. Воейков, скомпрометировавший себя доносами на товарищей в Дерпте, где он профессорствовал, начал в Петербурге издательскую деятельность. Ему покровительствовали Жуковский, А. Тургенев и Вяземский, – нужен был человек, который смог бы взять в свои руки издание журнала «арзамасского» духа. Таковым журналом стали «Новости Литературы», издававшиеся в 1822 и 1823 гг. еженедельно. Постоянный состав журнала был: Жуковский, Воейков, И. Козлов, Туманский, Вяземский, Пушкин, Рылеев, Баратынский, Дельвиг, Ф. Глинка, реже В. Пушкин, Шаликов и др. Журнал ставил себе задачей освещение вопросов западной литературы: в прозе преобладали переводы и очерки из жизни Западной Европы. Этот европеизм и придает журналу «арзамасский» характер, хотя в числе сотрудников далеко не все «арзамассцы». Менее профильтрованный, чем журнал Вольного общества любителей российской словесности, все материалы которого проходили через двойную цензуру, он в то же время был журналом коммерческим, тогда как печатание в «Соревнователе» было делом благотворительным. Все это привлекало к журналу молодых литераторов. В это время между А. Ф. Воейковым и В. В. Булгариным происходит борьба (1822–1823 гг.) за автора и за читателя. В основе этой борьбы – коммерческие расчеты. Булгарин хочет отбить у Воейкова выгодный «Русский Инвалид», предлагая арендную плату вдвое выше, чем Воейков. Борьба принимает характер журнальной перебранки. Баратынский в послании «К Гнедичу, советовавшему сочинителю писать сатиры», выражает отвращение к издательской распре.
Позднее Баратынский писал (Козлову): «Наши журналисты стали настоящими литературными монополистами, они создают общественное мнение и ставят себя нашими судьями при помощи своих ростовщических средств, и ничем нельзя помочь. Они все одной партии и составили будто бы союз противу всего прекрасного и честного».[87]
Нейтральное поведение Баратынского не спасает. Волею связей литературных и дружеских он оказывается в противоположном Булгарину лагере, – Булгарин мстит «друзьям поэтам».
В «Литературных Листках» 1824 г.[88] печатает он статью свою «Литературные призраки». Статья написана в форме диалога между автором и тремя другими литераторами, Талантиным, Лентяевым и Неученским. Талантин, автор одной комедий, считает, что писатель прежде всего должен учиться: «„Талант есть способность души принимать впечатления и живо изображать оные: предмет – Природа, а посредник между талантом и предметом – Наука“. Это вызывает смех у Неученского и Лентяева.
Лентяев. Какой вздор!! Я вам докажу собою, что науки вовсе не нужны. Еще в школе друзья мои (из которых теперь многие уже прославились) уверяли меня, что я рожден поэтом. Я перестал учиться, начал писать стихи: послания, мелодические песни и анакреонтические гимны – и прославился! Воспеваю вино, лень, себя и друзей моих…
Неученский. Это совершенная правда, о друг мой, мой Гораций! Впрочем, не думайте, чтобы мы никогда не заглядывали в книги: мы читали Парни, Ламартина и одну часть из курса Лагарпова».
Затем Неученский продолжает:
«На что науки? Я в четырнадцать лет бросил ученье, ничего не читал, ничего не знаю, но славен и велик. Я поэт природы, вдохновенья! В моих гремучих стихах отдаются, как в колокольчике, любовные стоны, сердечная тоска смертельной скуки, уныние (когда нет денег) и радость (когда есть деньги) в пирах с друзьями. Я русский Парни, Ламартин; если не верите, спросите у друга моего, Лентяева».
Персонажи булгаринского диалога легко раскрываются: Талантин – Грибоедов, Лентяев – Дельвиг, Неученский – Баратынский.
Ни Дельвиг, ни Баратынский не были склонны вступить в полемику. Единственной попыткой Баратынского открыто выразить свое отношение ко всей литературной братии было упомянутое выше послание к Гнедичу.[89] В нем даны характеристики всей основной группы «Благонамеренного». Каченовскому Баратынский ответил эпиграммой: «Ты ропщешь, важный журналист, на наше модное маранье». Баратынский не трогает до 1826 г. и Булгарина, которого спасает в то время либеральная позиция и связь с Бестужевым, Грибоедовым, Рылеевым. За этот щит отчасти прячется Булгарин в своих издевательских «Литературных призраках». Булгарин, сводя свои счеты, отлично учитывал ситуацию. С одной стороны, он брал уже готовые шуточки лагеря «Благонамеренного» о «баловнях поэтах» и тем самым как бы получал оттуда поддержку, а с другой стороны, он выражал весьма передовые взгляды. К этому времени довольно четко выясняется при всем своем различии какая-то единая литературная позиция декабристов. Это позиция борьбы за национальную литературу, за самобытность и идейность художественной литературы. Отсюда тяга к изучению истории, быта народного и т. д. Здесь Булгарин учитывает новое, передовое направление[90] в литературе. Осуждение «друзей поэтов» за легкомыслие в их творчестве шло не только со стороны правого лагеря, с его требованиями благонамеренности и моральности, но и со стороны писателей, членов тайных политических обществ. Декабристы в литературе требовали сильных героев, национальной самобытности, положительных знаний и идей. В своих статьях «Взгляд на русскую словесность» в течение 1823, 1824 и начала 1825 гг.[91] Бестужев пишет: «Теперь мы начинаем чувствовать и мыслить, но ощупью. Жизнь необходимо требует движенья, а развивающийся ум – дела; он хочет шевелиться, когда не может летать, но не занятый политикою, весьма естественно, что деятельность его хватается за всё, что попадается, а как источники нашего ума очень мелки для занятий важнейших, мудрено ли, что он кинулся в кумовство и пересуды». Таково объяснение общих причин слабости и безыдейности литературы. Дальше Бестужев указывает на наше невежество, в результате которого у нас нет высоких чувств и побуждений: «Было время, что мы невпопад вздыхали по-стерновски, потом любезничали по-французски, теперь залетели в тридевятую даль по-немецки. Когда же попадем мы в свою колею? когда будем писать прямо по-русски?».
