В этом же году Павел жалует своего любимца и его брата имением в Тамбовской губернии Кирсановского уезда, с двумя тысячами душ. В 1797 г. Баратынский производится в генерал-майоры и в начале 1798 г. женится на любимой дрейлине императрицы – Александре Федоровне Черепановой (1776–1852) и производится в генерал-лейтенанты. Этим заканчивается блестящая служба Баратынского. Как большинство любимцев Павла, он неожиданно попадает в немилость и принужден выйти в отставку. В конце 1798 г. Баратынские покидают столицу и поселяются в подаренном Павлом имении. Абрам Андреевич погружается в хозяйственные заботы.
Евгений Абрамович родился 19 февраля 1800 г. в Маре. Начиная с самого раннего детства и до женитьбы поэт окружен неусыпными заботами и «болезненной» (как он сам определяет) любовью матери. Несомненно она пользовалась гораздо большим влиянием на сына, чем отец. В рукописной биографии[15] дяди Баратынского, Александра Андреевича, дана характеристика братьев: «Когда он возвратился домой, его братья (гораздо старше его) были уже генералами, но далеко отстали от него в образовании». «Его отталкивала их несколько грубая оболочка, чересчур положительный взгляд на жизнь, а в особенности патриархальное пренебрежение, с которым они смотрели на младшего брата, молокососа, не выслужившегося и даже не обещающего выйти в люди».
Гораздо более сложной натурой была мать поэта. «Ее точно можно было назвать необыкновенной женщиной: в ней благородство характера, доброта и нежность чувства соединялись с возвышенным умом и почти не женской энергией».[16] Детские письма Баратынского к матери свидетельствуют о том, до какой степени она была в курсе интересов сына. Она дает ему первые литературные советы: она, очевидно, руководит и его чтением. Несколько требовательная, деспотическая привязанность ее отчасти угнетала Баратынского. Впоследствии он писал своему другу Путяте: «С самого моего детства я тяготился зависимостью и был угрюм, был несчастлив».
Внешне жизнь Баратынского в семье весьма благополучна. Он растет общим баловнем, любимцем. Родители и родственники в своей переписке не устают хвалить «Бубеньку». Абрам Андреевич пишет брату: «Это такой ребенок, что я в жизни моей не видывал такого добронравного и хорошего дитя… Бубенька два года не только розги, но ниже выговору не заслужил: редкий ребенок!..»[17]
Воспитание Баратынского велось обычным тогда в помещичьих семьях порядком. Французским языком он овладел почти наравне с родным. В 1805 г. ему выписали учителя-иностранца. Это был тот самый «дядька итальянец», которого воспел Баратынский в своих предсмертных стихах, Джьячинто Боргезе, итальянец с довольно туманным прошлым, приехавший в Россию поправить свои дела торговлей и после ряда неудач занявшийся педагогической деятельностью. В течение многих лет он был воспитателем и учителем в семье Баратынских и умер в Маре в 20-х годах.
В 1808 г. Баратынские переехали в Москву. Дети продолжали домашнее образование. Вся семья жила в собственном небольшом доме. 24 марта 1810 г. умер отец Баратынского. На руках Александры Федоровны осталось семеро детей. В начале 1811 г. вдова с детьми вернулась в Мару. Тем временем она хлопотала о приеме старшего сына в корпус. 7 сентября 1810 г. «Евгений Баратынский, сын генерал-лейтенанта, определен в Пажеский корпус с оставлением в доме родителей».
Весной 1812 г. Баратынский впервые попадает в Петербург.
Его отдают в частный немецкий пансион для подготовки к экзамену в Пажеском корпусе. Весьма возможно, что именно этот пансион и упоминается в «Воспоминаниях первого камер-пажа в. к. Александры Федоровны, Дарагана»:[18] «Пансион пастора Коленса, который считался тогда одним из лучших частных училищ». В этом пансионе было много детей, готовившихся в Пажеский корпус. В числе их сын Аракчеева, Шуйский, Дараган и др.
Облик Баратынского этого времени довольно отчетливо вырисовывается в его письмах к матери. Это – маленький, избалованный резонер. Он пишет, что «думал найти дружбу, а нашел лишь холодную учтивость, расчетливую дружбу».[19] В другом письме он утешает мать в смерти бабушки: «Мы все рождаемся, чтобы умереть: несколькими часами позже или раньше надо покидать эту песчинку грязи, называемую землей. Будем надеяться, что в лучшем свете мы увидимся со всеми, кто нам мил».[20] В таком духе все его письма. Как и в раннем детстве, Баратынский вполне благонравен.
В конце декабря 1812 г. Баратынский был зачислен в Корпус «пансионером на своем содержании».
Что представлял собой Пажеский корпус 10-х годов, довольно полно и интересно рассказывается в воспоминаниях П. Дарагана («Русская Старина», 1875, апрель, стр. 775):
«Бывший Мальтийский дворец, дом бывшего государственным канцлером при императрице Елизавете Петровне графа Воронцова, занимаемый Пажеским корпусом, не был еще приспособлен к помещению учебного заведения и носил все признаки роскоши богатого вельможи XVIII столетия. Все дортуары и классы имели великолепные плафоны. Картины этих плафонов изображали сцены из Овидиевых превращений с обнаженными богинями и полубогинями. В комнате четвертого отделения, где стояла моя кровать, на плафоне было изображение освобождения Персеем Андромеды. Без всяких покровов прелестная Андромеда стояла, прикованная к скале, а перед нею Персей, поражающий дракона».
«В Пажеском корпусе науки преподавались без системы, поверхностно, отрывочно. Из класса в класс пажи переводились по общему итогу всех баллов, включая и баллы за поведение, и потому нередко случалось, что ученик, не кончивший арифметики, попадал в класс прямо на геометрию и алгебру. В классе истории рассказывалось про Олегова коня и про то, как Святослав ел кобылятину. Несколько задач Войцеховского и формулы дифференциалов и интегралов, вызубренные на память, составляли высшую математику. Профессор Бутырский учил русской словесности и упражняя нас в хриях и других риторических фигурах».
Один из пажей того времени, Гангеблов,[21] рассказывает: «Никогда воспитатели не заводили интимных с воспитанниками бесед (о том, что ожидает их вне школы, не интересовались направлением их наклонностей, не заглядывали в те книги, которые видели в их руках, да если б и заглянули в которую-либо из них, то едва ли бы сумели определить, насколько содержание полезно или вредно. К тому, как скоро в 10 часов вечера дежурный наставник обошел рундом дортуары, то считал свое дело законченным и преспокойно отправлялся к себе на квартиру вне главного здания Корпуса… На ночь воспитанники предоставлялись самим себе, и тут-то начинались разные проказы».
О своих первых корпусных впечатлениях Баратынский пишет матери в феврале 1813 г.:
«Меня экзаменовали и поместили в четвертый класс, в отделение г-на Кристофовича. Ах, маменька! какой это добрый офицер, притом же знаком дяденьке. Лишь только я определился, позвал меня к себе, рассказал все, что касается до Корпуса, даже и с какими из пажей могу я быть другом. Я к нему хожу всякий вечер с другими пажами, которые хорошо себя ведут».[22]
В кондуитных списках пажей в это время Баратынский числился с аттестацией «Поведения хорошего, нрава хорошего, штрафован не был». Подобные аттестации повторяются до осени 1814 г. Однако, чем старше становится Баратынский, тем менее его удовлетворяют жизнь и преподавание наук в Корпусе. Весной 1814 г. он проваливается на экзамене и остается в третьем классе на второй год. Успехи Баратынского в занятиях и поведении с 1814 до 1816 г. весьма неровны. То его аттестуют: «Поведения и нрава дурного и бывшим под штрафом», то «Поведение его поправляется, а нрава он изрядного, штрафован не был», то опять «Нрава скрытого и был штрафован». У него проявляются самостоятельные интересы, он пишет матери: «Я более всего люблю поэзию». «Я очень бы хотел быть автором». «Следующий раз я вам пришлю нечто вроде маленького романа, который я кончаю. Я очень желал бы знать, что Вы о нем скажете. Если Вам покажется, что у меня есть талант, я буду изучать правила, чтобы совершенствоваться в этом».[23] Одновременно Баратынский мечтает о морской службе. Он пишет матери: «Позвольте мне повторить свою просьбу относительно морской службы. Я повторяю свою просьбу согласиться на эту милость. Мои интересы, которые, как Вы говорите, Вам так дороги, требуют этого непременно». «Я вас умоляю, маменька, не противиться моей наклонности. Я не смогу служить в гвардии, – ее слишком берегут: во время войны она ничего не делает и остается в постыдной праздности… Я чувствую, что мне всегда нужно что-либо опасное, что бы меня занимало, – без этого я скучаю. Представьте, моя дорогая, меня на палубе, среди разъяренного моря, бешеную бурю, подвластную мне, доску между мною и смертью, морских чудовищ, дивящихся чудесному орудию – произведению человеческого гения, повелевающего стихиями…»[24]
