— Сны — это сны, приятель, — философски заметил Киба, — тебе не хватает её. Привык ты к ней, потому и видишь её везде… Но слушай: меньше думай о ней, и больше — о том, как нам войну закончить. И тогда встретишься с ней даже раньше, чем надеялся.

Толстяк неожиданно замолчал и ткнул пальцем в сгущающуюся темноту.

— Гляди, — сказал он тихо, — наши корабли идут.

Арти взглянул вдаль. К порогам Бевельфлоу, чуть кренясь под ударами ветра, бесконечными потоками плыли длинные парусные галеры. Паруса напряженно трепетали, ловя холодное дыхание морского ветра, и пойманный бриз колотился в них, как птица, хлопая складками грубой ткани.

Корабли достигли порогов и медленно поползли через них, борясь с ленивым, но мощным течением. Иногда окованные сталью борта ударялись о камни, и тогда над мерцающей гладью вспыхивал пучок быстро гаснущих искр. Теснясь и стукаясь друг о друга, суда медленно вползали в холодные воды Бевельфлоу.

— Помнишь, как ты рвался в боевые маги? — Артлин перевёл взгляд с кораблей на лицо Кибы. Тот лишь кивнул.

— Ещё бы. Дурак?

— Мы оба те ещё дурни. Тьфу, сбылась же мечта.

— Может, и остальное сбудется, — мечтательно сказал кудрявый. Отведя взгляд от Арти, он посмотрел вдаль, — у меня с фермой. А ты на восток съездишь, как собирался.

— У нас. Поедем вместе. Подождёт твоя ферма.

Глядя на тёмную, степенно текущую воду, Киба вдохнул, словно собираясь что-то сказать, но вместо этого лишь порывисто махнул рукой и тяжело поднялся с утоптанного снега.

— Хочешь, принесу тебе чего-нибудь поесть?

— Лучше выпить. Если в обозе хоть что-то осталось. Слушай, — сказал Арти, когда Киба уже отошёл, — она мне снится. Каждую ночь снится.

***

Вырываясь из давящих объятий обточенных ветром скал, окружавших Ротбург и замок Вилленхоф, река чуть меняла своё направление. Распадаясь на каскады плещущих брызг, она широкой петлей постепенно сворачивала к северу и долгое время бежала через густые, дышащие смолистой прохладой леса, то расходясь рукавами искрящихся потоков, то собираясь вновь в своём прежнем русле, глубоком и тёмном, с дном, оплетенном сетью распухших от сырости корней и осыпанном бесцветной, темной, чуть рыжеватой хвоей.

С мая по август река, бурля и играя в лучах солнца, катила свои прозрачные воды через чащу, и расцветающий зелёный лес спускался к ней космами изумрудных трав и ярких цветов, тянул ветви к теплому, искрящемуся потоку, который, не замедляя своего бега, катился на запад.

Потом наступала осень и начинался сезон дождей. Лес, как подожжённый, вспыхивал, одеваясь в яркие краски, а затем медленно тускнел и темнел, роняя в серую, притихшую воду горстья мёртвых листьев. Желтея, постепенно иссыхала трава, и бесконечные дожди потоками хлестали чащу, смывая в помутневшую реку грязь и рыжую, глинистую землю.

Проходило два-три коротких месяца, лес умирал и затихал, засыпанный хрустящим белым снегом. У берегов намерзала тонкая корочка льда, и вода ползла, перекатываясь редкими низкими волнами, похожая на блестящее черное зеркало…

Сейчас река была именно такая. Заснеженные берега нависали над гладкой, дышащей леденящим холодом водой. Плети поникшей травы неподвижно свешивались с берега, вмёрзнув в тонкий, покрытый голубоватыми разводами лёд. У самой его кромки, зацепившись за нависающие над водой корни, покачивалось распростертое тело в заиндевелом чёрном плаще.

Внезапно под водой вспыхнул слабый зеленоватый огонек: глаза лежащего в реке человека открылись. Из неплотно сомкнутых губ вырвалась струйка воздушных пузырьков. Неизвестный конвульсивно дернулся, будто захлебываясь. Вскинув голову, он закашлялся, забил руками по воде, ища дно. Ухватившись за корень, нависший над гладью воды, он приподнялся и, ломая тонкий лёд, выбрался на берег, запорошенный снегом.

Он был жив.

***

Сотрясаясь от ярости, Селем выполз из воды и бессильно свалился на берегу, окунувшись лицом в мелкий и жгуче холодный снег.

Расстегнув плащ, он перевалился на спину, ощупал рану и удовлетворенно хмыкнул: ткани уже срослись и лишь запёкшийся продолговатый шрам под левым соском напоминал о недавней попытке убийства. Плащ был пропорот насквозь и в дырку на спине задувал ветер.

— Вот мерзавец… Ударил меня в сердце, — пробормотал Селем, плотнее запахиваясь в промокшие лохмотья, — ты, ты ударил меня прямо в сердце, сукин ты сын!

Прямо перед ним, свившись из клубов седого пара, возникло лицо Белиньи. Герцог надменно улыбнулся и тут же распался на бесформенные, быстро таящие облачка — Селем в ярости рассек видение взмахом бледных пальцев.

— Ты мне тоже за всё заплатишь, — прошептал он, поднимаясь на ноги, — ты, Леон, в первую очередь. Я доберусь до тебя, вероломный подонок!

Сломив ближайшую к нему ветку, Селем опёрся на неё, как на посох и, прихрамывая, побрел через сгущающийся лес.

“Всё же хорошо, что я не человек…” — уже успокоившись, размышлял он: “иначе бы с тем ударом всё и закончилось. Белиньи даже здесь показал себя чересчур самонадеянным. Я…”

Внезапно он остановился и замер, беспокойно прислушиваясь к собственным ощущениям. То странное чувство, ещё недавно заставлявшее его думать, что сердце рядом, теперь многократно усилилось. Что-то тяжелое и горячее билось внутри, чуть выше живота, и беспокойно бродило кругами, словно ища выхода.

Тёмный шагнул и застыл, устремив невидящий взгляд сквозь чащу. Внутри него как будто бы ожил мощный компас. И сейчас этот компас указывал на юг.

Отбросив палку, Селем побежал через лес напрямик. Проваливаясь в сугробах, он мчался сквозь чёрную чащу, и огонь в его груди жёг все нестерпимее. Он был на верном пути.

Очень скоро лес расступился, и тёмный выбежал на торговый тракт. Слева, окруженное низкой плетеной изгородью, белело засыпанное снегом поле с одиноко стоящим пугалом. Справа, петляя меж деревьями, вились узкие улочки полузабытого селения.

У самой дороги стоял покосившийся двухэтажный дом с высокой двускатной крышей. За домом темнел полуразвалившийся амбар и занесённая снегом конюшня. Свет в нём не горел — лишь в одном из окон первого этажа плясал далекий дрожащий огонек свечи.

Предчувствие переросло в уверенность. «Оно здесь» — сказал Селем сам себе и направился к дому.

Подойдя к постройке, он понял, что перед ним — ни что иное как таверна: над дверью болталась широкая вывеска с вырезанными на ней вензелями. Буквы на вывеске уже давно осыпались, оставив после себя лишь бледные, размытые силуэты, испещрённые подтеками, но надпись ещё можно было прочесть.

— «Приют чародея», — тёмный ещё раз окинул дом взглядом, — как камень мог оказаться в месте, подобном этому?

Подойдя к двери, он дернул за ручку. Дверь была заперта. Селем постучал.

— Мы закрыты, — донёсся из-за двери старческий голос. Зашаркали, приближаясь, быстрые шаги. За разрисованным морозом окном блеснуло пламя свечи.

— Мне нужен ночлег, — подал голос Селем, — я страшно устал и не хочу ночевать на улице. Я заплачу, — добавил он.

Дверь со скрипом приоткрылась, и на пороге возник редкозубый маленький старикашка с оплывшей свечой в руках. Тёмный вынул из-под плаща золотую монету, и старик отступил назад, жестом приглашая гостя войти.

Озираясь, Селем шагнул внутрь.

Таверна находилась в огромном захламленном зале с десятком ободранных столов, длинной стойкой, за которой тянулось широкое, тусклое зеркало в потемневшей оправе и несколькими плешивыми половиками со множеством заплат, небрежно налепленных нетвёрдой старческой рукой.

Под потолком таверны висела люстра-колесо с маленькими свечками. Единственная люстра на весь зал.

— Располагайтесь, гость дорогой, — старик проворно вытащил монету из пальцев Селема, — вы что-нибудь желаете? Выпить? Поесть? Я могу принести…

— Комнату, — покачал головой пришлый чародей, — только комнату.

— Значит, самую лучшую комнату?

— Без разницы.

— Ну и славно… — пробормотал старик, поспешно пряча монету в карман, — присаживайтесь, сейчас я зажгу свет. Как видите, у меня сегодня нет гостей. Обычно народ валом валит. Зима, будь неладна… Ах! — спохватился он, — я забыл про свечи… Совсем забыл про свечи!