Смерть – это стекла в бане,

в церкви, в домах – подряд!

Смерть – это все, что с нами –

ибо они – не узрят[1]

Не настаивай мама. и хватит тут мне со своим Евтушенко. Это Бродский. Ой, да иди ты! Но бабушка не слушает. Берет меня за руку. Не трогай, Настю! Она должна. ей уже восемь, она должна. пусть видит!

Лампочка в ажурной старомодной люстре. Граненный стакан наполовину пуст. Конфеты. Послушно расступаются люди. Слова в мертвой тишине едва слышные. Где-то на улице лает собака. Уличный фонарь светит в окно. Око всевидящего. Бог устал нас любить. Фарфоровая кружка с ярко-красными цветочками со сломанной ручкой. Сломано всё. Мама! Отстань, она должна видеть. Мамочка, я боюсь! Мамочка, куда бабушка меня ведет? Смотри, Настя, смотри! Крошечная старушка в крошечном гробу. Брошенная всеми игрушка. Желтая желтая желтая кожа впалые щечки губки ввалились. Кроха, малявка. Помню ее смех.

Птицей белой лети! Победи смерть незваную,

где младенец криком пропоет жизни зарево…

Спокойного сна! Тем, кто ложится спать, спокойного сна!

Я кричу? Страшно.

– Урта! Где же ты? Где? – Дантеро задыхается, соленые губы, соленые губы, плачет.

– Let it get colder, Данте, until I can't feel anything at all.

Она умерла незаметно от всех навеки поселив зло в душе Веры ни веры ни надежды ни любви она просто ливнула всех нас кроме бабки из жизни а я для нее просто тупая рыжая чикса кобыла перекаченная она сама так сказала за что она со мной так что я сделала ей откуда эта ненависть я ведь тоже тоже тоже тоже… кроме бабки.

Нет, бабушка, не заставляй меня читать эту херомантию, ну, пожалуйста! Читай! читай! читай! Ну блин… Хватить скулить, читай, очень познавательно. и читай с выражением, а не как ты любишь… гундосишь, словно у тебя во рту морковка. Ты на что намекаешь? О, вот она – поглядите на нее! уже окрысилась! родную бабушку готова загрызть! это все твой папаша, всё его штучки, вояка херов, в мозгу две извилины да и те не особо кудрявистые. Не надо так о моем папе! Что хочу, то и говорю! Всё, я ухожу! Ну ладно, ладно, прости меня, Настенька, прости дуру старую! останься, почитай мне. Хорошо. и откуда только ты берешь эту ересь? Какая же это ересь, дуреха! это сочинения одного из отцов церкви, между прочим, святого, даже в православии, местночтимого. Так ты же атеистка? И что? хватит препираться, читай! Беда…Достопочтенный[2]? серьезно? что за имя дурацкое? Не беда, а Беда! Сама ты беда ходячая! Если будешь орать на меня, бабушка, я уйду, так и знай! всё, читаю, слушай: заканчивая в 731 году (боже, какая древность! этот твой Беда жил когда говно мамонтов еще не высохло). Без комментариев! Что ж ты достала-то… Заканчивая в 731 году от Рождества Христова свою «Церковную историю народа англов»… Нет, Настя, начни с предисловия. там, где «Славнейшему королю Кеолвулфу».

Мой милый малыш с годами ты познаешь огромный мир во всей его красе…

Нет, уже нет. Гаснут огни мысли гони прочь мы здесь одни пусть нам поет ночь.

– Лежи здесь, я скоро, Лео, я сейчас, сейчас… Я вернусь скоро, с подмогой! Урта поможет тебе!

Я вижу женщину (правда вижу, или мне мерещится? я в бреду?) – молодую прекрасную женщину с длинными каштановыми волосами, одетую в белое, светящееся, точно само солнце, платье. Она смотрит мне в глаза, и я читаю в них интерес и еще что-то… я никак не могу понять.

…тем, кто скорбит, – доносится до меня призрачный шепот, – кто несчастен в своих извечных стремлениях; тем, кто мечется меж Светом и Тьмой, меж выбором и проклятьем, меж игрой и плачем, вымыслом и реальностью…

Через несколько секунд женщина чуть опускает очи, медленно поворачивается и уходит прочь, уходит, а тело ее, роскошные волосы, платье – все превращается в вихрящуюся серебристую пыль, что с жадностью подхватывает ветер и уносит ввысь.

– Кто ты? – кричу вслед.

И кто-то говорит, как заклинание, такой странный голос говорит пришептывая влажно неприятно настойчиво:

И будет знамение: дочь Тьмы войдет в дом,

Впущенная Паихни, что обречена стоять у дверей, –

Той, кто несчастна в своих извечных стремлениях;

Той, кто мечется меж Светом и Тьмой, меж выбором и проклятьем,

Меж игрой и плачем, вымыслом и реальностью.

И каждое слово дочери Тьмы зародит в душе смятение,

Невидимым покровом растворится она в полуденном мире,

Ожидая своего часа.

Ты ты ты ты ты ты…

В маленьких клетках. Лестницы. Углы. Может, я сплю? Люди кроют в углах мысли точки. Клетки сжали их и мгла им помогла. А ведь когда-то были одной дверью, одним единым крючком, петлей на пальто, совком, метлой, метелью за окном. Мы ползли сквозь пургу снег пудрил до дури плоть застревал в осипшем горле. Мы мерзли умирали. Вновь и вновь.

Скоро конец всему. Проснусь, выпью молока. Теплого, с медом. Остудить горло, зашедшееся в крике. До боли.

Всё спокойно.

Всё нормально.

I am still here?

Снег, горы. Тускло светит фонарь, болтается, раздражает. Холод. Дантеро несет меня на руках.

(в избе)

– Что с ней, Урта? – слышу голос Дантеро. Пахнет дымом. Сильно пахнет, щекочет ноздри, першит в горле.

– Злой дух, – слышу незнакомый голос. Говорит так смешно, похоже на Дерсу из фильма Куросавы[3]. – Злой дух. Ваш алхимик варить?

– Да, она проглотила немного. Вместе с кровью.

Да, вот такая я идиотка. Сама себя сгубила.

Шершавые шишковатые руки касаются моего тела. Я опять обнажена? Плевать. Урта втирает в кожу какую-то мазь. Плавно следуют его ладони, повторяя изгибы. Покалывает кожу, к дыму примешивается прелый запах, как шу-пуэр[4]. Втирает до боли. Но мне нравится.

– Плохо, ежели с кровью, – скрипит Урта. – Что в пути она говорить?

– Бредила, причем на разных языках. Ничего не понял. Ты вытащишь ее?

– Посмотрим. От нее зависит. Но я вижу – она сильный. Дух ее крепок, борется. Иначе уже был бы мертвый. Есть шанс. Надо время.

– Она и правда сильная. Она справится. Я верю.

– Ваш алхимик плохой шаман. Плохой зелье варить. Все беды – от них. Всё от них!

– Тот алхимик мертв.

– Может и хорошо. Он много зла делать, много.

– Странный рисунок у нее на плече.

Увидел татуху. Наверняка и другое разглядел, негодник. А впрочем… пусть смотрит. Сейчас-то мне точно не до того.

– Необычный. Не знаю, что это. Зверь прячущийся? Она поймать и внутри хранить? Кутх? Необычный, не видел такого. Что значит? Надо думать. Плохо. Плохой знак.

Да это просто татуха! Вот же дремучие, право слово! Сейчас начнутся интерпретации.

– Ты уходить, пеллев, уходить! Я буду изгонять кутх! Ты только мешать!

Я всё пытаюсь открыть глаза, но мне как будто что-то мешает. Точно я не в своем теле, точно я – бесплотная слепая душа. Но в то же время я всё чувствую, осязаю, слышу. Как? Странно. Нет слов, чтобы описать, что со мной происходит. Может, у меня завязаны глаза? Хочу сказать, но не могу. Язык одеревенел.

– Она как будто что-то хочет сказать, – заметил Дантеро. – Видишь, Урта? Даже руки тянет.

– Я делать заклинание, не должна так. Очень сопротивляться. Сильный. В первый раз такой. Никогда не видеть. Женщина, но такой сильный!

– Данте, – наконец, выдыхаю я из себя и приоткрываю глаза. Я в жилище шамана со всеми присущими аксессуарами – пучки сушеных трав, подвешенных на стене, глиняные сосуды, чадящий очаг, полумрак, примитивное убранство, которое свелось к лежаку в углу, столу с простейшей утварью и широкой лавке, на которой можно и прилечь при случае. Пара сапог и метла у двери. Урта – скуластый морщинистый дед. Якут, самый настоящий. Или кто тут у них обитает? Последний из могикан. Короткая бороденка с яркими сединками, хитрый прищур.

– И в самом деле, – говорит он. – Не сдается, сильный. Она – воин?

– Так она говорила, – подтверждает Дантеро.

– Тогда рисунок не кутх. Это – ворон. Только странный.

– Рисунок больше похож на дракона, – говорит Дантеро.