Диагноз перепугал меня не на шутку. Какое-то время я ходила смурная, пока за меня не взялась бабка. Она заставила читать вслух программный опус всех феминисток на свете – «Второй пол» Симоны де Бовуар. Читала, конечно, но в суть не вникала, а во что вникнуть удалось (таких моментов было, если честно, не так много) – не понравилось. Все эти «хрустеть миндальными деревьями и откусывать от радужной нуги заката»… нудятина, бэе… Не люблю, когда меня учат жизни, даже если в этом есть доля правды. Особенно когда учат так скучно и муторно.

Тем не менее, визиты к моей эксцентричной бабусе дали положительный результат. Я не психичка – сказала я себе, и никогда ею не буду! Вон Аделаида Эдуардовна (так ее звать) – портвишок, цигарочка в мундштуке, цыганские бусы на дряблой шее, кресло-качалка и айда философствовать и вспоминать, как она крутила-вертела мужиками в пору расцвета. Выше нос, Настюша! говорила она. На всех ласок не напасешься! Вот уже один пал жертвой твоей красоты, и еще будут, даже не сомневайся. Только успевай пальцы загибать! А что до психологов – к дьяволу их! Любой психолог – это неудавшийся философ.

Согласна, но частично. Не хочу жертв. Буду ровнее. Но всё равно кусаюсь. Увы.

Между тем Дантеро вроде как приходит в себя. Но речи толкает тоскливые.

– Это я виноват в его смерти, – сокрушается он. – Не надо было браться за лечение. Всё мое самомнение. Вообразил себе, что стану первым, кто сумеет излечить человека от «песты». Какой же я был наивный! Какой кретин! Кто я есть? Бродяга!

– Благими намерениями устлана дорога в ад, – говорю.

– Это фраза какого-то мыслителя?

– Наверное. Не знаю кого. Просто расхожее выражение.

– И оно чертовски верное, Лео.

– С другой стороны есть пословица: «знал бы, где упаду, соломки подстелил».

– И это верно, милая Лео.

Вот! Уже улыбается, хоть и измученно как-то. И его излюбленная приставка к моему имени вернулась. Я беру его под руку.

– Не горюй, так бывает, – стараюсь утешить его.

– Понимаю, но все равно на душе кошки скребутся.

Следуем дальше.

– Лео, а что за песню ты пела перед схваткой? – спрашивает он. – Никогда такую не слышал.

– Песню? А, это же Витя! Ну, жил такой… бард, его звали Виктор.

– Что, знаменитый менестрель был?

– Очень. Красивые песни пел.

– Почему пел?

– Он умер. Молодым.

– Печально. А отчего именно эту песню вспомнила? Что значит: «для разговоров много тем»? Это намек?

– Почему намек? Вот вы, парни, чуть что, сразу: «ты на что намекаешь?» Просто вспомнилось. Со мной так бывает, не обращай внимания. Есть же воины, подбадривающие себя боевыми кличами?

– Ну, есть наверное.

– Ну вот и я так себя подбадриваю. Любимыми песенками. Не буду же я орать, как ненормальная. Я лучше спою. Пусть и не к случаю, главное – чтобы вдохновляло.

– Для того, чтобы, не знаю… покарать наглеца, к примеру, надо вдохновение?

– А как же!

– Не знал.

– А ты попробуй как-нибудь.

– Надеюсь, такого случая не подвернется.

Вот таким образом добираемся, наконец, до таверны «Кормчий». Бревенчатое здание, притулившееся меж двух мрачных кирпичных громадин. Обгаженное почти до черноты, без окон и с единственной низенькой дверкой, над которой висит вывеска с изображением вислоусого дедка, глядящего вдаль через подзорную трубу. К обгрызенной не иначе как самими лошадьми коновязи привязаны парочка полудохлых кляч, безучастно вылавливавших из треснутого корыта гнилую солому.

– Ну и тошниловка! – вырывается у меня. – А почему «Кормчий»? Нигде же не написано.

– Так повелось.

– И как бы, по-твоему, я нашла бы сие заведение?

– Ты же умная, – пожимает плечами Дантеро. – Нашла бы.

Внутри страшно накурено, воняет не то кислой капустой, не то мочой. Сидят мужики – все, как на подбор, либо злодейской, либо юродивой наружности. В едком тумане, с трудом рассеиваемым чадящими свечками, мелькают полуобнаженные женские телеса. Даже сквозь полумрак на виду все недостатки – лишний вес, целлюлит, обвислые сиськи. Злодеи гыгыкают, рыгают, матерятся, тискают баб, а они притворно хохочут. Словом, классика.

Подскакивает горбатый парень с бледным лицом, покрытым красными пятнами, как будто от аллергии, и демонстрирует нам свои, мягко говоря, нездоровые, зубы и язык болотного цвета.

– О, Дантеро Одиночка! – шипит он, как змеюка подколодная. – Явился? Ну, хозяин ждет тебя. Но сначала заглянем к Чошу, хе-хе, он просил, так просил, – добавляет он, косясь на меня и натурально пуская слюну. Она медленно течет по его грязному подбородку, пока он не смахивает ее, вытирая потом руку о штанину.

– Какой же ты противный, милок, – говорю ему, а он щерится еще сильнее.

– Я, госпожа, не противный, я – уникальный. Единственный в своем роде.

– О, ничуть не сомневаюсь!

Противный ведет нас наверх. Ожидаю взрыва эмоций – скабрезностей, свиста и прочее, но народ реагирует на мои покачивания бедрами как-то настороженно. Хотя глазами так и поедают, так и вздыхают, облизываются. Заходим в комнатушку. На кровати лежит Чош, причем в тех же штанах, на его пузе восседает голая кобыла и мажет ему лицо мазью. Удивительно, но опухлости чуть сошли. Зря, наверное, коробочку выкинула.

– Так, так, – говорю, уперев руки в бока. – Вчера клялся в вечной любви, а сегодня на тебе уже елозит бабенка, причем – замечу! – без ничего. Это как понимать?

Дантеро подносит ко рту кулак, скрывая смешок. Противный по-обыкновению скалится, что с одинаковым успехом можно интерпретировать как насмешку, так и злобу. Чош испуганно глядит на меня и стаскивает с себя потаскуху.

– Брысь отсюда! – рычит он на нее. – Я что сказал! Брысь, я говорю! Исчезни!

Встает, суматошный. Даже сквозь густо намазанное белесой мазью лицо видно, как он покраснел. Смотрю на него со всей суровостью, какую сумела в этой комичной ситуации изобразить.

– Э… – начинает он, но потом, пригладив бороду, выдает: – Вожлюбленная Лео! Ты пришла-таки! А я знал, я знал! Верил!

– Зря наверное.

– Это почему? Моя халупа в твоем распоряжении! Проси что хочешь!

– Да что твоя халупа? Я вот гляжу – ты недолго страдал от неразделенной любви.

– Да я… да что она? Это так – вошь! Ты – единштвенная, Лео! Только ты!

– Да пошел ты…

– А этот франт чего около тебя трётся? – Чош замечает Дантеро.

– Ревнуешь?

– Честно скажу – да. И он мне не нравится. Ты погляди – так и вьется около тебя!

– Так ты же его и ждал.

– Не в твоей компании, вожлюбленная Лео.

– Нет, ты что, правда думал, что я приду в эту помойку одна? Как ты это себе представлял?

– Но не с ним же!

– А что с ним не так?

– Так он же…

– Смазливый? – спрашиваю я, обнимая Дантеро. У Чоша глаза наливаются кровью.

– Хватит, Лео, – мягко отстраняет меня Дантеро и подходит к здоровяку. – Дай посмотреть, как у тебя синяки заживают, Чош. Да не кипятись ты, она просто шутит!

Вышла, пока красавчик возится с фыркающим Чошем, стою рядом с противным.

– Скажи, ты когда-нибудь рот закрываешь? – спрашиваю, с содроганием глядя на то, как он то и дело вытирает слюни и сопли.

– Я – Пегий, – отвечает он.

– О, так ты и есть тот знаменитый Пегий? – говорю я. – Который мандавошек откуда-то подцепил? Чош тебя вчера вспоминал.

– Ничего я не подцеплял.

– Ага, понятно. Дезинформация, значит.

– Просто я пегий, – продолжает противный. – Потому – Пегий.

– Вижу.

– И там тоже.

– Где? – не вникнув в суть вопроса, спрашиваю я.

– Вот тут, – отвечает он и как ни в чем не бывало, начинает расстегивать ремень…

Не знаю, к чему привела бы демонстрация половых органов этим сумасшедшим ублюдком, если бы не вовремя появившийся Чош. Скорее всего, еще одной разбитой мордой.

– А ну пошел вон, дурак! – орет на него Чош. – Ты что, совсем идиот?

– Так она сама…

– Чего, чего? – спрашивает он, навострив уши.