Что если я умерла, а душа застряла где-то между мирами? Это и есть смерть? Ни света, ни конца, ни покоя. Лишь бесконечное пребывание в теле, ставшем чужим. Боже мой, куда я попала – в Ад или в Рай?

Эти рыдания не утихали, их горечь проникала в меня так, что мне самой хотелось заплакать, кричать в пустоту, звать на помощь.

— Помогите! Пожалуйста! — беззвучно молила, будто эти слова могли разорвать окружавшую меня тьму. Я пыталась спрятаться от этого всепоглощающего плача, заполнявшего всё пространство, словно густой аромат маминых пирогов, когда она пекла их на кухне. Но вместо уюта он приносил лишь боль.

Даже когда я проваливалась в забытье, мне казалось, что, быть может, это спасение. Но нет. Как только я вновь приходила в себя, плач снова накрывал меня волной.

— Прекрати! Хватит! — хотела закричать, но не могла. — Замолчи! Перестань реветь! — умоляла я, желая закрыть уши руками, но всё без толку.

Плакала, без сомнений, женщина. Так надрывно, так отчаянно умеют рыдать только женщины.

Я чувствовала, что еще немного – и точно сойду с ума. Но потом темнота снова затягивала меня, даря короткую передышку от этих рыданий. Но стоило очнуться – и опять этот звук, как страшная колыбельная.

Может, я мертва, и этот плач звучит на моих похоронах? Или так стонут другие потерянные души? А может... эти горькие рыдания принадлежат мне самой?

Мой мозг будто отключился. Я не могла думать. Вопросы роились в голове, но разум отказывался искать ответы, будто даже не пытался работать, чтобы найти выход из этой мрачной мглы. Но однажды рыдания превратились в тихие всхлипы.

— Д... Даралис... — голос из темноты звучал хрипло и надломано.

— Эй! Ты меня слышишь?! Помоги мне! — молила я про себя, надеясь, что теперь, когда плач стих, она услышит мои беззвучные крики. Но всё безрезультатно – горло словно свело судорогой, слова комом застряли где-то внутри, не в силах вырваться наружу.

— Вытащи меня отсюда! Пожалуйста! — здесь так темно и холодно…

— Я не... Я не знаю, слышишь ли ты меня, но это Нирвана.

Нирвана? Кто такая Нирвана? Незнакомка? Подруга? Почему ее голос звучит так печально? Это плакала она?

— Сейчас позднее утро. За окном легкая облачность, но солнце всё равно пробивается сквозь тучи. Одно облако похоже на машину, а другое на… пенис, — она тихонько рассмеялась. Даже не видя ее лица, я могла понять, что смех был фальшивым, натянутым.

Я затихла на мгновение, перестав бороться с бездонной тьмой вокруг. Глаза устали тщетно искать хотя бы проблеск света. Я просто лежала с закрытыми глазами и слушала ее голос.

Как же хотелось, чтобы она продолжала говорить. Чтобы рассказала еще про этот облачный, но солнечный день. Ее голос – обычный, спокойный, был словно бальзам для моей измотанной души. После нескончаемых рыданий он казался почти спасением.

— В Венеции всегда идеальная погода, — сказала она внезапно. — Боже... — выдохнула она, прочистив горло. — Как же я ненавижу Венецию.

«Я ненавижу Венецию.»

Эти слова обрушились на меня, как внезапный удар.

Господи, это же Нирвана! Я вспомнила. Именно это она сказала мне, когда я очнулась... в больничной палате. Но после... чего? Я напряглась, но ответ ускользал, словно туман. Не помню. Но я точно помню эти слова из далекого прошлого: «Я ненавижу Венецию». И я тоже... тоже ненавидела этот город. Но почему? Как можно ненавидеть такое красивое место? Ответ вертелся где-то близко, но мне никак не удавалось его поймать.

— Пью отвратительный кофе. Черный, горький, без сахара и молока – но другого здесь нет. Я сижу в этом кресле так долго, что оно, кажется, уже приняло форму моей задницы. Скоро, наверное, срастусь с ним, — она снова слабо рассмеялась. Смех был тихим, но на этот раз настоящим, искренним.

Я лежала, ловя каждое ее слово. Они проникали сквозь густую тьму вокруг меня, и темнота вокруг казалась не такой удушающей.

— На мне всё еще вчерашняя одежда, но скоро наверняка заявится Сальваторе, утащит меня отсюда, заставит помыться и переодеться. Хотя, скорее всего, я просто сменю одну пижаму на другую и снова вернусь к тебе, — она шмыгнула носом, и я услышала, как она отхлебывает. Наверное, тот самый противный кофе, который она не любит, но всё равно пьет.

Сальваторе... Кажется я и его помню.

Мы встретились в баре, когда он рассказал мне про своего брата, которому я... писала письма. Он – муж Нирваны и отец маленькой Мэри. С него-то всё и началось. Он нашел меня в баре, рассказал про брата, сказал, что тот хочет увидеть женщину, которая его так «зацепила».

Массимилиано… От одного этого имени всё встало на свои места. Забытые воспоминания разом нахлынули, будто бурный поток, сметающий всё на своем пути.

Я вспомнила всё. Как впервые увидела его в тюрьме, как он сказал мне, что он не мой спаситель. Как я упала перед алтарем Неомы и Давы, связывая свою душу с его. Вспомнила его поцелуи, тяжелую руку на моем горле, ту самую чертову золотую монету, которую он бесконечно вертел между пальцев.

Вспомнила, как он взял меня прямо на столе, жестоко лишив девственности на глазах у молодого официанта, которому я улыбнулась. Помню, как мы танцевали с ним в старом баре... Всё всплыло передо мной в ужасающе ярких деталях, и вместе с этим пришло осознание, как я оказалась здесь.

— Боже мой, Даралис... — ее голос дрогнул. — Я не понимаю, как ты вообще еще жива. Ты совсем... совсем не похожа на ту женщину, какой была до встречи с Массимилиано. Он... он уничтожил тебя. Нет, точнее… врачи, конечно, собрали тебя заново, внешне ты почти такая же, но... он сломал тебя, Даралис. И я боюсь, что навсегда.

Она замолчала на мгновение, тяжело вздохнула и снова продолжила:

— Массимилиано больной человек, и ты знаешь это лучше меня. Он... он избил тебя кувалдой. Когда я увидела тебя тогда… меня чуть не стошнило. До сих пор боюсь закрыть глаза и увидеть ту ужасную картину, когда тебя привезли.

Врачи были в шоке... нет, в ужасе. Они не знали, за что хвататься. Ты была едва жива, твое тело было изуродовано до неузнаваемости. А Массимилиано требовал, чтобы тебя полностью восстановили. Точнее, чтобы всё было с точностью как прежде – ни шрама больше, ни шрама меньше. Целый месяц врачи собирали тебя по кусочкам, как пазл.

Очередное болезненное воспоминание вспыхнуло в моей голове. Когда он зашел в ванную, схватил за шею и топил меня. Как я пыталась отползти, моля о пощаде. Как он навис надо мной с кувалдой в руках…

«Будет, как в поэзии», — сказал он тогда.

— Врачи говорят, хоть ты и в коме, ты меня слышишь, — Нирвана шмыгнула носом. — Сказали еще три недели назад, но всё это время я только и могла, что плакать, как только меня пускали к тебе. Только сегодня набралась сил с тобой заговорить. Они советуют говорить о хорошем, о чем-то светлом и позитивном, пока ты в таком состоянии. Но... о чем хорошем тут можно говорить? Я бы и рада быть оптимисткой, правда. Но весь мой оптимизм исчез в тот день, как я встретила Сальваторе. Нас не ждет ничего хорошего, Даралис. Прости, что я такая пессимистка, но ты сама знаешь, что я права.

Она действительно была права – даже если бы я захотела возразить, то не смогла бы.

Я больше не пыталась кричать, но, как ни странно, чувство страха стало отступать. Когда тьма почти поглотила меня вновь, Нирвана снова заговорила:

— Я была на твоем месте, не так давно. Помню это чувство – холодное, пронзительное одиночество, сковывающее душу, и все те пытки, которыми Сальваторе наказывал меня, за то что посмела от него уйти. От таких мужчин не убежишь, Даралис. Тебе не спрятаться от Массимилиано. Ты можешь бежать сколько угодно раз, но он всегда найдет тебя, и тогда... ты заплатишь. Его не зря зовут Божьим Оком. Ненавижу это прозвище – оно напоминает о его силе, о его неуязвимости. Именно это делает его таким опасным. Лучше бы ты не сбегала. Я думала, что смогу уберечь тебя от тех ошибок, которые совершила сама. Но раз уж ты в таком состоянии и делать всё равно нечего, я расскажу тебе свою историю...