Слово мое это порог

Слово мое это металл

Слово мое это замок,

Этим замком я тебя оковал.

Набрав полные легкие воздуха он поднял перед лицом кадильце и что есть сил дунул на него. Оттуда повалил дым. И что удивительно, весь он собрался около Трофима, почти не распространяясь по остальной бане.

- Они меня не видят, не видят, не видят... кхе-кхе-кхе, - закашлялся юноша, прерывая свое бормотание. Архип же тем временем продолжал:

Воля твоя не могучий утес,

Воля твоя легче чем дым,

В пламени жарком плавится воск,

Воля твоя расплавляется с ним.

И выдохнул в сторону Трофима очередную порцию дыма. Парень уже не бормотал и не раскачивался, теперь он неотрывно , и кажется даже не мигая, следил за медленно покачивающимся кадильцем.

Слово мое это сотня пудов,

Давит на грудь - не протився ему,

Слово мое - сна тяжелый покров,

Слово мое увлекает во тьму.

Глаза юноши начали закрываться, голова медленно упала на грудь, а руки, до того судорожно сжимающие колени расслабились и плетьми осели на пол.

Спи же, дитя, волю дай добрым снам

Воля твоя лишь круги на воде,

Воля твоя покорилась словам

Воля твоя покорилася мне!

Закончив заговор Архип закрыл кадильце, туша тлеющую в нем массу, и медленно поднялся. Окружающие медленно нехотя зашевелились, то ли все они в какой-то небольшой мере попали под влияние колдовства, то ли просто размеренный тон, до одури напоминавший какую-то странную мрачную колыбельную вкупе с ранним подъемом сказались, но глаза у всех были соловыми, а движения медлительными и неуверенными. Юноша же, судя по закрытым глазам, расслабленным членам и мерному дыханию, просто спал.

- А дальше что, Архип Семеныч, - спросил слегка разочарованный староста. Кажется, он ожидал чего-то подобного прошлогоднему осеннему ритуалу, который колдун при большом стечении народа проводил на берегу Черной, очищая двух мальчишек он скверны Верлиоки, тогда да, тогда получилось крайне зрелищно.

- А дальше? - грустно улыбнулся Архип. - А дальше ты оправишь кого-нибудь в дом, чтобы они принесли парнишке тулуп и шапку. Мы оденем его, уберем тела и поедем обратно в село. Его увезу к себе, буду травами отпаивать. Заодно и приблуде задачу найду, чтоб под ногами меньше путалась.

- А как же...

- А вот так! Трофим, - приказным тоном позвал колдун. - Иди ко мне. Только о стены не обдерись.

Медленно и неуклюже, словно кукла, которую дергают за нитки, привязанные к членам, такими на ярмарках скоморохи разыгрывали вертепные истории, младший Хитрый поднялся на ноги. Глаза его при этом были закрыты, а руки безвольно висели вдоль туловища. Неуверенными шагами, словно ноги его почти не слушались, он двинулся к колдуну.

- Стой, - скомандовал тот, когда до парня оставалось пару шагов. Трофим замер. - Сделай один шаг назад, и медленно садись на стоящую позади лавку, - кукла колдуна, а по-другому называть теперь юношу не получалось, присела. - Что глаза выпучили? - спросил Архип, невесело усмехнувшись. - Бегом за одежой, замерзнет же мальчишка.

Зимнее солнце стремительно уползало за горизонт, не слушая никаких просьб Еремея Тимофеевича, приказчика второго класса и доверенного работника купцовой вдовы Дарьи Пахомовны Раздольновой, надеявшегося, правда, в ближайшее время взять у хозяйки деньжат в рост да открыть неподалеку, в Рудянке, собственную лавку. Та всегда была женщиной прозорливой и деловитой, не должна была отказать. Ей-то не с руки было на всю волость раскидываться, мороки больше, чем проку, а сын - тот еще мальчишка совсем, пока на ноги встанет, еще кто из городских уведет хлебное местечко. А так знакомый, родная душа, можно сказать. Любо-дорого. Да и сговориться со своим всегда проще. В общем, были у него основания надеяться на благосклонность хозяев. Но то было делом еще далеким, а сейчас он только и мог, что отчаянно подгонять свой небольшой караван из двух санных упряжек, в надежде успеть засветло до ближайшей деревни и стать там на постой. Получалось к величайшему его сожалению плохо, тени от деревьев уже удлинились до середины речного русла, а они до сих пор еще не свернули с закованной в лед Черной на большак.

"Эх, зря пожадничал," - корил себя Еремей. - "Не надо было в Рудянку ездить, левак продавать."

Нет, он никоим образом не обманывал хозяйку, Еремей был мужиком честным, да и как иначе? Ведь муж ее, царствие ему небесное, с улицы сироту подобрал, воспитал, делу купеческому обучил. Да и сама Дарья Пахомовна всегда к нему добра была, ни по деньгам, ни по почестям не обижала. Просто слегка хитрил. Каждую поездку в Чернореченск, он на свои кровно заработанные покупал всякой нужной в хозяйстве мелочи: соль, спички, веревку, порох да мыло, и заходил по дороге в деревни, что чутка в стороне были, Ельцово, Рудянку, Паршивку, там продавал или выменивал на чего-нить долго хранящееся, беличьи шкуры те же, которые уже хранил дома до следующей торговой экспедиции в город. Хозяйка, конечно, знала о небольшом промысле своего приказчика, он же не один ездил, и с попутчиками особо не сговаривался, откупаясь, чаще всего магарычом, но не за молчание, а так, за лишний труд и утерю времени в дороге, но поскольку тот не переходил нормы приличия: торговал только на свои, не занимался этим в деревнях в крапивинской общине, где у Раздольных было аж три лавки и не запускал лапы к хозяйскому товару, смотрела на то сквозь пальцы. За что Еремей был ей до глубины души благодарен.

Но в эту поездку все было совсем иначе. У Крапивина совсем распоясалась волчня. Звери выли под палисадами, преследовали путников, пробовали даже задирать охотников. А прошлого месяца перегрызли насмерть целую семью на дальних выселках. Может и стоило усмирить жадность, не рисковать, ехать напрямую домой, тогда б еще в обед в Ночной были, а к полуночи, при желании, и в самом Крапивине. Но Еремей все добытые таким средством капиталы направлял в кубышку, с которой как раз и планировал открывать дело. Копил, чтоб поменьше занимать. Берешь-то ты в долг чужие, а отдаешь завсегда свои. От того и сглупил. А теперь, вот, пришлось гнать, глаза выпучив.

- Ерем, - неожиданно заговорил сидящий рядом с Еремеем здоровущий косматый мужик в волчьем полушубке. - Чудится мне, что не успеем до темна в деревню, значится.

Звали мужика Игнатом и Еремей подобрал его почти сразу на выходе из Рудянки. Брел тот себе одиноко по большаку в сторону Крапивина. Приказчик, чисто по-христиански позвал его себе в сани, а то либо замерз бы, пока дошел, там пешего хода до следующего утра, не меньше, либо волкам на корм пошел. Был Игнат могуч, словно бычара, волосат и бородат настолько, что невозможно было разобрать, где заканчивается воротник и начинается собственная его волосатость. А еще Игнат оказался удивительно хорошим рассказчиком и буквально завалил Еремея со спутником, а ехали они вчетвером на двух санях, до крайности увлекательными историями о всяческой лесной живности. Единственное, что говорил он как-то странно, словно бы шепелявя. Поэтому его "чудится", звучало скорее как "щщудицца".

- Не успеем - значит по темноте ехать будем, - раздраженно буркнул Еремей и сам подивился себе. Чего так взъелся, мужик-то верно говорит.

- Так-то оно так... - закивал Игнат, словно бы не замечая грубости. - Но коняшкам бы ноги не переломать в темноте-то... Чай не по мостовой ехать будем, а по снегу.

- У тебя на уме что-то Игнат? - Еремей взял себя в руки. Недавний взрыв он списал на тревогу, все сильнее охватывающую его с каждым вершком, на который солнце приближалось к верхушкам деревьев.

- Ага, - в серой массе всклокоченной шерсти, заменявшей космачу бороду прорезалась трещина рта с показавшимися в первых отблесках заката кроваво-красными, зубами. - Есть тут заимка одна в лесу.