-Это хорошо, Архип Семенович, это хорошо, - призрак говорил медленно, словно бы тщательно подбирая слова. Ахрип крепко задумался, отчего ж дохлому немецкому магу так важно сохранить с ним хорошие отношения. Не боится же он его, честное слово, нежить вообще мало чего боится. - Я бы хотел, чтобы ты знал, что я не отдавал Игнацию указаний убивать или калечить тебя. Это был его собственный почин. Поэтому я и не таю на тебя злобы за гибель моего старого слуги и соратника. Сам нарвался, сам погиб, ты был в своем праве. Так же, Архип Семенович, как я не отдавал ему приказа насильничать ту ценную тебе девицу. Ты мне веришь?

- Верю каждому зверю, лишь тебе, ежу - погожу, - хохотнул Архип. Почувствовав недоумение собеседника, он добавил уже серьезнее. - Конечно ты не приказывал оборотню насиловать девку, не твой это калибр. Ты всего лишь приказал вырезать три ни в чем не повинных семьи, чтобы получить то, что возжелал, - Архип обернулся и пристально посмотрел в то место, где у тени должны были бы быть глаза. - Ты чудовище, фон Бреннон. Чудовище, которое убивает людей без нужды и жалости. Не знаю, зачем тебе нужен это, - он жестом заправского фокусника вытащил из воздуха топор и забросил его себе на плечо. - Но без боя я его тебе не отдам. Ничего личного, герр Бреннон... - и, развернувшись, двинулся к крыльцу.

- Значит миром не разойдемся? Мне жаль... - прошелестело ему вслед.

- Мне тоже жаль, - ответил Архип перед тем, как закрыть дверь.

В отдалении от человеческих поселений и наезженных трактов, притулившись к одному из малых отрогов Пояса стояла ветхая усадьба. Когда-то богатая, на честных три этажа без подзыбицы, срубленная из отличного строевого леса, она возвышалась среди просторного двора, полного многочисленных хозяйственных построек и ограниченного мощным палисадом, который не сходу и пушкой-то снесешь. Была она настолько стара и заброшена так давно, что даже и отец нынешнего сельского старосты не помнил, кто и за какой надобностью ее построил, да под какие цели использовал. Ну да то и неудивительно, мало ли жилья позаброшенного в этих краях стоит что ли? Места-то глухие, мало ли кто и что тут строил в былые годы. И промысловики, и добытчики, да и всякий хитрый люд, что от закона государева хоронятся да товар, минуя таможню северными морями таскает, в общем, всяческий люд в этих местах проживал. Правда, никто из них хором не строит, обходясь, больше землянками да схронами, но мало ли кому и что в голову стукнет от безнаказанности да собственной удали... В общем-то и не важно то было, поскольку так давно она стояла заброшена и никому не потребна, что большинство общинников позабыли уже и о самом ее существовании, ежели даже когда и знали. Тем более, что от всяческих путей она стояла дальше некуда.

Время, конечно же, не пощадило заброшенную заимку. Частокол дано сгнил на корню, оставив о себе напоминанием лишь россыпь едва заметных трухлявых пеньков, стены поросли мхом и плесенью да пообваливались, частично обрушив внутрь и солидную черепичную крышу. Ну а от дворовых построек вообще остались одни только полузасыпанные ямы.

Но этой весной эти руины обрели нового хозяина. Чуть ли не каждый вечер из главной избы усадьбы доносились тяжелые шаги и тихое бессвязное бормотание. Доносились они и сегодня и ежели б кто заглянул внутрь, то увидел бы как огромная, в сажень ростом, тощая бабища с волокущимися по полу обвислыми грудями и густющими черными патлами, грязными лоскутами свисающими на кривую, покрытую бородавками размером с детский кулак, рожу, без устали босыми ногами шлепала по сохранившимся кое-где осклизлым доскам и с непередаваемым удовольствием обсасывала обгрызенные уж на много раз косточки, которые то и дело подбирала с пола. Покончив со своим бесполезным, ведь все мясо с костей было давно слизано, а заключенный внутри мозг выбит и сожран, она с тяжелым вздохом уселась на камень и, вытащив кривыми, словно изъеденными подагрой, кривыми пальцами с огромными черными когтями из щели меж досками блестящий каменный гребень принялась расчесывать свои сальные волосы, думая нелегкие думы.

Тварь голодала. Ранее, еще прошлой осенью обитала она значительно южнее, в густонаселенных местах, где чуть ли не каждую неделю могла полакомиться человечинкой, а по большим праздникам так и вообще удавалось добыть сладчайщую беременную бабу, но вынуждена была сбежать, поскольку людской род в злобе и жадности своей не терпел сосуществующей рядом с ним нежить, и при любом удобном поводе устраивал на ее род охоту. Татарский род называл бабищу албасты, а русский - лобастой и оба они, позабыв о взаимных неприязнях и претензиях только и искали повода, чтобы ее изловить, да приласкать огнем и железом. Убить лобасту пока никому еще не удавалось, непростое шибко было то дело, но зато сделать ее существование невозможным - запросто, отчего и пришлось ей податься на север в менее обжитые и куда более холодные земли.

По первости, казалось, что лобасте несказанно повезло, ведь едва добравшись до новых краев она нашла себе практически идеальное жилье. Старое, гнилое, холодное, как она и любила. Да и в воздух вокруг приятно пах человеческим духом, обещая обильную охоту. Но потом оказалось, что в краю этом все поселения защищены могучими оберегами, преодолеть которые албасты оказалась не в силах, а люди настолько пуганные, что почти и не уходят от домов по отдельности. Только верхом или с упряжью, за которыми чудищу было никак не угнаться, или большими и пахнущими ненавистным железом компаниями, нападение на которых могло окончиться для уже основательно ослабшей за длительное путешествие нежити весьма плачевно.

И тогда для лобасты настали тяжелые времена, неприкаянной и голодной она скиталась вокруг хуторов и деревень, скреблась в окна и двери, словно побитая собака, преследовала каждого человека, каждую группу, в надежде подловить глупого и неосторожного, но все тщетно. Она голодала. И без того худая и согбенная, она отощала так, что о выступавшие ребра можно было порезаться, а все позвонки - пересчитать прямо спереди. Она даже стала подумывать, а не отправиться ли ей еще куда-нибудь, где будет слегка полегче, да хотя бы и еще на север.

Но третьего дня, когда отчаянье, казалось готово было уже окончательно проглотить лобасту, ей несказанно повезло - у старой водяной мельницы ей удалось схватить миловавшихся в тайне от родичей парня с девкой. Молодых, мягких, свежих. Без ума от свалившегося в руки счастья тварь тут же, прям там на месте без особых размышлений девку-то и сожрала. А потом, отягощенная набитым пузом, поперлась домой с мальчишкой под мышкой. Сперва она хотела вторую добычу свою подержать некоторое время живой, откусывая по необходимости по небольшому куску, чтобы подольше сохранить мясцо свеженьким, тем и переждать до следующей удачной охоты, но во-первых, изголодавшаяся она не слишком-то была способна контролировать собственное чрево, да, если уж быть совсем честным, держать пленника ей было и негде... В общем, прежде, чем дошла до своего убежища, лобаста сожрала и его. Благо хоть хватило ума кости не выбрасывать, а принести с собой, а то бы совсем уж нестерпимо горько было. А так хоть какое-то утешение. Правда небольшое, поскольку теперь закончилось и оно, а новой добычи не предвидится. Даже самой завалящей.

И, словно по волшебству, стоило только чудищу подумать об этом, как чувствительные ноздри ее огромного крючковатого, покрытого многочисленными бородавками носа защекотал терпкий человеческий запах. Запахом так желанной еды. Не самого лучшего сорта, поскольку пахло уже основательно немолодым мужиком, да еще и примешивался какой-то тяжелый смолистый запах, который лобаста, однозначно когда-то прежде встречала, но вспомнить теперь точно не смогла, но стоило ли смотреть в зубы дареному коню, как говорили люди. За неимением лучшего сойдет и этот странно пахнущий мужик. Тем более, что и пахнет им крайне близко, словно бы сам в руки идет.