Они прошли во двор и выбрали место между несколько особенно большими кучами хвороста.

Положив дощечку в центр свободного пространства, колдун простер над ней руки и затараторил в странном рваном ритме:

А я по колу хожу,

Чародею-ворожу,

К Христу-Господу взываю,

На него лишь уповаю:

Ты мне Боже помоги,

Мне добычу приведи,

Сохрани да сбереги,

Аминь, Аминь, Аминь.

Ах Апостол Андрей,

Первозванный,

Ты ловил сам зверей,

Богом данных,

Помоги, не оставь,

В мои сети направь,

Делом Господа восславь

Аминь, Аминь, Аминь.

Иоанн да Иаков Зеведеевы,

На детей рыбака все надеюсь я,

Вам ясна моя кручина,

И мольбы моей причина -

Пусть осенит ваша милость,

Чтоб в силках добыча билась.

На успехи не скупилась,

Аминь, Аминь, Аминь.

Никаких внешних проявлений чар не последовало, но Архип ощутил, как воздух над дощечкой заметно потеплел. Удовлетворенно кивнув головой, колдун разместил содержимое на траве и отошел назад.

- Будем ждать,- громко, чтобы услышали все вокруг, скомандовал он и затаился.

Ждать пришлось довольно долго. Достаточно, чтоб солнце почти уже скрылось за холмом. И только потом на открытое пространство прилетела первая ворона. Большая, уродливая, с огромным зобом, волочившимся по земле. Птица уселась ровно на середину круга, около деревянного амулета и закрутила уродливой башкой в поисках добычи. Не найдя ничего она возмущенно и, как показалось Архипу, слегка удивленно каркнула, и раскинула крылья, намереваясь взлететь. Но не смогла. Некоторое время она только недоуменно дергалась, пытаясь оторваться от поверхности, но, словно бы земля была измазана каким-то клеем, все ее усилия пропадали втуне. За это время к ней присоединилось еще одна птица, пара крыс и даже один кот. Когда до курдушей, наконец дошла вся безвыходность ситуации, они подняли истошный визг, то ли от злобы и страха, то ли для того, чтоб оповестить сородичей. Но заговор Архипа работал идеально и скоро ни в воздухе, ни на земле практически не осталось свободного места. Сотни ворон и крыс, несколько кошек перли нескончаемым потоком и собирались на слишком маленьком для такой массы тварей пятачке в огромный верещащий и дергающийся ком, ощетинившийся крыльями, лапами и хвостами. В какой-то момент Архип даже подумал, что в круге просто не останется земли, чтоб прилипла вся добыча, но, слава Господу, этого не случилось. Попались все до единой.

Колдун разжег факел и поднялся из своего укрытия во весь рост. На другой стороне от кучи хвороста, следуя его примеру встал Семен.

- Ух, знатно немец потрудился, конечно, - позлорадствовал Архип, разглядывая плохо различимое в неверном свете факелов копошащееся месиво. - Отрадно будет всю эту погань уничтожить! - и швырнул факел в кучу.

Сухой хворост, слегка спрыснутый горючей смесью, много, к сожалению, у Архипа сделать ни времени ни сил не было, занялся мгновенно, а спустя пяток минут уже превратился в ревущий и трещащий огненный шторм вокруг сбившихся в кучу уродливых подобий на божьих тварей. Твари больше не кричали. Теперь они молча всеми тысячами глаз, словно единое существо смотрели на людей.

- Господи, жуть-то какая, - пробормотала Айрат, глядя как сразу добрая сотня птиц вспыхивают, словно сухая солома, перо оно замечательно ведь горит, и в полном безмолвии продолжают стоять, объятые пламенем.

- Они не чувствую боли, - объяснил Архип. - По сути своей это духи, заточенные в искусственные тела. Смерть для них означает лишь переход в естественную форму.

- Жуть... - поддержал Айрат подошедший Семен.

- Жуть, - согласился колдун, - разглядывая, как превращается в комок пламени очередная кошка. Огонь уже начал лизать избу, заметил он. К сожалению, нельзя было придать тела несчастных земле по всем правилам, но он пообещал попросить у Григория отходную по несчастным.

1733 года июля 4-е число. С величайшим прискорбием и стыдом своим должен признать, что самые нелепые и ужасные россказни, распространяемые Крапивинскими пейзанами о моем сердечном приятеле и, можно сказать уже, учителе Альберте Карловиче фон Бренноне оказались чистейшей правдой. К этому, без сомнения умнейшему и образованнейшему человеку я еще несколько дней назад не испытывал ничего кроме величайшей приязни и без малейших сомнений отмахивался от любых наветов. Точнее того, что мне тогда казалось наглыми наветами на прекрасного человека. Оно и не удивительно, ведь именно пространные беседы со старым немцем, которым я с восторгом предавался весь последний год, мало того, что подтянули мое понимание магической теории на прежде немыслимый уровень, так и просто сделались единственной моею отдушиной в этом мрачном краю. Но, не смотря на личное отношение, более я не в силах закрывать глаза на злодеяния, которые он сотворяет. Господи покарай его, ибо за такое прощения быть не может.

Но обо всем по порядку. С самого начала весны, вот уже почти два месяца, округу нашу терроризирует неизвестная сущность, ворующая оставленных без присмотра младенцев. То, что это некая сверхъестественная сущность, а не живой, имеющий человеческую или даже звериную природу тать, очевидно, достаточно только было рассмотреть обстоятельства совершенных похищений. Дети пропадают даже из комнат, запертых на засовы и после них не оставалось никаких, даже самых малейших намеков, способных пролить свет на способ похищения или личность вора. Пульхерия - крапивинская ведьма, бабка, не смотря на дремучесть свою и необразованность, на удивления опытная и в делах своих сведущая поболе иного столичного мэтра, сказала, что творит это нечистая сила по приказу черного волшебника. Жихарем погань эта прозывается. Она хоть и склонна всяческие пакости делать, но, по большей части, мелкие да беззлобные. Ложки ворует, в дрова порох вмуровывает, подножки ставит в темноте да в горшок с кашей испражнится. Шуткует, в общем, на свой извращенный лад. Но при этом погань эта глупа и доверчива, а потому с легкостью под контроль человеческих чернокнижников попадает, становясь оным верным слугой.

Естественно, обвинили в науськивании этого самого жихаря на людей Альберта Карловича. Вообще, по округе о Бренноне и, в особенности, об Игнации - здоровенном и патлатом его ближайшем прислужнике, ходили мрачные слухи. Старого волшебника темный люд обвинял при любом удобном случае от прокисшего молока до расплодившегося по лесам хищного зверья. По большей части, конечно же, обвинения эти были надуманными и нелепыми, хотя, например, в излишней, на мой взгляд, суровости к крепостным своим я фон Бреннона замечал. На меня же никто дурного и не подумал, поскольку знали, что хоть я искусству волшебному и обучен, но очень узко и во всем, что выходит далее рудознатного дела, тыкаюсь, словно слепой кутенок. Но цельную делегацию ко мне, как к дворянину и человеку лично знакомому с главным уездным комиссаром, снарядили всем миром. В мою скромную хату заявились староста, поп, сама колдунья, кузнец и даже приказчик купцовой лавки. В ноги упали, просили в Чернореченск в уездную управу письмо написать, чтоб человека прислали расследование провести да он террора нехристи их избавить.

Я, естественно, им не поверил, хотя и пообещал в деле том подсобить. В защиту свою могу только сказать, что тогда не укладывалось у меня в голове, будто настолько утонченный и образованный человек, как Альберт Карлович мог быть замешан в чем-то настолько чудовищном и омерзительном, как похищение детей с целью проведения неких противоестественных ритуалов черной магии. Да и как я мог думать иначе, ведь сколько вечером провели мы с ним вместе у камина, рассуждая об идеалах Петрарки и Дюрера, Мора и Салютати? Более того, я был настолько наивен и глуп, что даже рассказал об этих подозрениях самому фон Бреннону при первой же встрече. Альберт Карлович, же, наоборот, отнесся к моим словам в высшей степени серьезно. И, не смотря на то, что с присущей ему тонкой иронией высмеял нелепые предрассудки темного быдла, сам обещал заняться вопросом, и, воспользовавшись своими связями, с максимальной доступной скоростью пригласить из уездного центра ревизора. От Бреннана я уходил полностью успокоенный и уверенный в том, что дело будет решено наилучшим возможным образом.