Что на счастие урчит,

Что мне горести сулит,

Снова-заново начну,

И прощу, не прокляну!

Бывает колдовство, основанное на Словах. Что это за Слова такие и откуда они взялись доподлинно никто и не знает. Кто-то говорит, что то речь ангелов, а кто-то, что язык, на котором Адам все сущее по заданию Господа именовал. И что утратил он ее когда из Эдема был изгнан. Так ли это Архип не знал, но видел существ, которые утверждали, что древнее не то, что Адама, но и самого Создателя, и они эту речь разумели, как мы русский, а ли как неметчина свою тарабарщину. В любом случае, людям от той речи остались лишь крошки, несколько Слов, из которых составлялись самый могучие, сложные и опасные заклинания.

Соль кались, кались, кались,

Порча злая испарись!

Да будет так!

Повторить нужно было девять раз, каждый раз меняя направление перемешивание соли.

Помимо двух предыдущих, был еще и третий сорт колдовства - презираемый и мудрецами, и церковниками за медлительность и отсутствие каких бы то ни было эффектов. Опирающийся на языческие суеверия и взаимодействия с разными стихийными духами и поганой нечистью, он требовал муторных и скучных ритуалов, многочисленных повторений простейших стишков-заговоров, и самых простых материалов, порой, буквально подножных.

После девятого круга, Архип высыпал соль на пол под полог, где лежала девица, разметал ее насколько то было возможно ровным слоем, чистый лист положил под ноги, а нож воткнул у головы. После этого он взял мочало и принялся терпеливо обмывать девичье тело талой водой, повторяя теперь уже вторую часть заговора.

Ах водица талая,

В небесах бывалая,

Как снимаешь жар с огня,

Порчу ты сними с меня,

Колдовство, к которому он сейчас прибегал, то самое, которым пользовались издавна всевозможные ведьмы, шаманы и знахари и вправду выглядело простеньким и каким-то топорным, по сравнению со сложными фигурами, описываемыми в древних трактатах времен Цезаря или Тутанхамона. В нем не было ни грамма изящества или красоты. Но оно приносило пользу. Оно работало. Вот и сейчас каждое прикосновение мочала смывало с юного тела порчу, словно простую грязь.

В соль калёну жар сойдет,

Грусть тоску с собой возьмет,

Нет, какие-то внешние проявления, несомненно имелись, например, стекавшая вода была черна, как смоль и вязкостью напоминала молодую сметану... или кровь. Стекая под лавку она пузырилась и шипела, испаряясь, словно соль была раскаленной до красна. Баню наполнил едкий пар с неприятным запахом гниения.

Что утеряно вернет,

И от ангельских ворот,

Он девицу отведет,

Ведь ее не прожит срок!

ДА БУДЕТ ТАК!!!

И опять надо было повторить заговор девять раз, не переставая омывать тело. Архип бросил взгляд на нож, тот стремительно ржавел, а лист бумаги выглядел, словно древний пергамент. Да и мочало под его рукой начало уже расползаться. А значит все шло по задуманному, злая сила покидала тело. Лишь бы этого хватило, подумал Архип, все-таки с такой странной и настолько могучей порчей ему прежде сталкиваться не приходилось.

После девятого круга, Колдун распахнул печь и швырнул туда окончательно уже превратившееся в труху мочалку, а заодно и лист бумаги. Огонь все пожрет. Соль под полком собралась в крупные черные кристаллы размером с ноготь мизинца. Останется только смести и тоже сжечь потом. Последним действием Архип схватил нож и резким движением переломил его, совершенно насквозь уже проржавевший. В это же мгновение девка раскрыла глаза.

В семи верстах на полуночь от общинного центра - села Крапивина, и почти в трех от ближайшего крупного населенного пункта - деревни Сумятинской, что стояла почти что на болоте и окромя небольшой добычи торфа кустарным способом славилась только постоянными мерзотно пахнущими туманами, стоял хутор, в народе именуемый Хитрым, по фамилии обитавшей там семьи. За какие такие заслуги то ли деда, то ли прадеда Афанасия Лукича, нынешнего его хозяина нарекли этим эпитетом уже никто и не помнил, так давно то было, но приклеилось прозвище накрепко и уже отца его при царе Александре Николаевиче, в ревизской сказке подали как Луку Аркадьевича Хитрого, государева хлебопашца и охотника.

Жили Хитрые на землях добрых, огнем у леса отвоеванных еще прошлым поколением, и с тех пор на удивление не отощавших, родяших хлеб хороший и сытный. Лес тоже был рядом, и Лука, и сын его, и внуки, охотниками были хорошими, а потому даже большим хозяйством, окромя куриц на яйца да одной коровы с теленком, исключительно на молоко, никогда себя не утруждали, предпочитая перебиваться дичиной. Дичью же да шкурами торговали в Крапивине через Дарью-кучиху. Не жировали, конечно, но на соль, порох, инструменты да одёжу хватало. Грех жаловаться.

Так далеко на север, к самому, почитай, лесу, пусть и не проклятому, как тот, что за Черной, но все равно опасному и мрачному, из Крапивинских желающих селиться было немного, потому и спорить с кем-то по поводу охотничьих угодий или пашенных земель нужды никогда и не было. Разве что лет двадцать назад поселились в версте братья - татарские выкресты, но они мужики были правильные, дельные. Хоть и русский разумели тогда плохо, через пень-колоду, но разве ж один настоящий охотник другого не уразумеет? Сговорились легко, по рукам ударили, размежевались к общему удовольствию, да за все годы ни одной ссоры-то почитай и не было. До тех пор, пока в прошлом месяце мужиков волки не загрызли. Собственно именно Трофим - младший из двух Хитровских сыновьев их и нашел, татар, в смысле. С вечера до ветру бабы ходили на двор, стрельбу оружейную услыхали, а утром младший запрыгнул на лыжи, схватил ружье, да и умчался поузнавать. Вернулся бледный, перепуганный, да с девкой в полозьях.

Опосля к татарам ходили еще дважды. Первый раз, когда староста с попом приехали на жертв посмотреть, а второй - с колдуном местным - Архипом. Оба раза водил людей уже сам Афанасий. Трофима не пустил, парень, хоть и почти взрослый был, а после первого визита трое суток вообще не спал, пока без чувств не грохнулся. Да и до сих пор, хоть уже месяц прошел, по ночам с воплями просыпался. Пришлось даже отдельно ему стелить в бане. А то совсем никому житья не было. И то согласился только после того, как засов мощный врезали. Такой, что пушкой не выбить. Жалко сына было, конечно, отцовское сердце не камень, но что сделать-то? Благо колдун хоть зелье выдал для сна. Кошмары не ушли, но парень хотя б просыпаться от собственных криков перестал, а то ж вообще, словно мертвяк ходячий по двору скитался, бледный и одуревший от недосыпа.

Так вот, второй и третий раз ходил уже сам хозяин. И сразу же, после первого, всю округу капканами уставил. Тоже струхнул, чего греха таить. Уж больно жуткое зрелище было. Волки стаей напали и никого не пощадили.Но что странно, скот вообще не тронули. Вол, две козы, конь, птица разная, кролы даже, все живехоньки были. Погрызли только псов и людей. Причем даже мяса не ели, только рвали. Страшно. Не простые то волки были, ох непростые. И колдун с Афанасием согласился. Сказал, что нехорошее то зверье, нечистое. Наказал каждую ночь запираться и никого ни за какие коврижки в дом не пушчать.

А через два дня вернулся с какими-то висюльками. Страшнючими, словно неумелой рукой связанными, вперемешку лоскуты кожи, куски меха да лыко. Заставил на каждом углу забора развесить и на каждой стороне света. И молоком коровьим каждый вечер мазать. Афанасий перечить, естественно, колдуну не стал, не дурак, чай, развесил, подготовил, да наказ исполнял в точности. И, вроде даже, пронесло. Зверье выло, почитай, каждый вечер, но все где-то за околицей. К забору же ни одна тварь к большому его облегчению не совалась. Прошел месяц, страх поутих, бдительности поубавилось.

Сегодня, на ставший уже привычным обход, Афанасий выбрался позднее, нежели обычно. Разморило после сытного ужина, да и на улице погода не радовала, в общем, дотянул чуть ли не до самого сна. Но, к чести его, все ж собрал в кулак волю да заставил себя выбраться в февральскую лють. В левой руке Афанасий нес крынку с молоком, а в правой небольшую джутовую кисть. Идя по круговой насыпи сразу за частоколом, основательным, с гарантией защищающим от всякого обычного зверья, иначе на заимках в этих диких краях никак, он останавливался около каждого оберега, смачивал в крынке кисть и тщательно и щедро смазывал непонятную штуковину. На первый взгляд, ничего особенного не происходило. Никаких тебе движений, звуков или прочей странной сверхъестественной мути, которую ждешь от колдовского амулета. Однако была одна маленькая особенность, которая заставляла Афанасия полностью и безоговорочно верить в силу оберегов - не смотря на сильнейшие морозы, при которых даже хороший заводской полугар за пару часов превращался в ледышку, на переданных чародеем кусках меха и кожи не было ни золотника льда. И это не смотря на то, что их цельный месяц ежевечерне в молоке чуть ли не купали.