- Я хочу поговорить с ней.

Деву Дин он обнаружил на полпути к маленькому флигелю, который был отведен ей и ее брату. Она сидела прямо на камнях, захлебываясь отчаянными рыданиями и, кажется, не замечала ничего вокруг. Линь Яолян смущенно остановился в нескольких шагах от нее.

Если бы не ее смелость и находчивость, он был бы мертв. Однако пережитое наверняка стало для несчастной слишком тяжким потрясением. Линь Яолян видел подобное во время войн – когда человек, сам себя не помня, совершал единственно верный поступок в миг опасности, а после превращается в полное ничтожество от пережитого страха.

- Дева Дин… прошу простить… вы слышите меня?

Она обернулась не сразу. Похоже, она даже не сразу поняла, кто перед ней и что ей сказали.

- Я бесконечно признателен вам, дева Дин… за вашу отвагу, - превозмогая боль, Линь Яолян поклонился девушке.

- Не стоит, господин… вы ранены, - дева Дин попыталась утереть слезы рукавом. Сейчас она выглядела даже более жалко, чем в тот день, когда в лохмотьях нищенки просила проявить снисхождение к ее брату.

- Будет нечто страшное, - пробормотала она, - прошу вас, благородный господин Линь… умоляю – будьте осторожны…

Линь Яолян отвел взгляд. Просьба прозвучала слишком горячо.

- Я постараюсь, дева Дин. О вас позаботятся. О вас и вашем брате. Он… я надеюсь, ему не стало хуже?

- Нет, - дева Дин смотрела на него отливающими золотом глазами, которые все еще застилали слезы.

Будто приняв решение, она подняла руку и коснулась края его одежд.

- Я бы не хотела оставаться здесь. Если бы я могла отправиться с вами…

Линь Яолян поспешно отступил назад, чтобы не дать ей совершить опрометчивый поступок.

- Нет, дева Дин. Я не смею так поступить, пока ваш брат в таком бедственном положении.

Рука девы Дин бессильно опустилась. Она отвернулась, опустошенно глядя на пруд. Потом горько усмехнулась.

- Вы и правда благородный господин.

***

Припав лбом к решетке окна, Дин Гуанчжи наблюдал, как древняя лисица, притворяющаяся его сестрой, беседует с генералом Линем.

Голова горела и раскалывалась от боли, к горлу то и дело подступала тошнота. Разбитый пережитым разум собирался воедино медленно, как будто неохотно. Казалось, от этого можно было заново сойти с ума.

Сяохуамей сдержала слово. Он жив и он в Данцзе. Более того, он здоров телесно и под опекой и защитой генерала Линя – честь, о которой Дин Гуанчжи и не помышлял. Ни он, ни учитель не сомневались в высоте души этого человека. Кто еще мог бескорыстно протянуть руку помощи отверженному скитальцу, не гнушаясь его жалким состоянием и не обращая внимания на опасность для себя?

Учитель. Дин Гуансчжи почувствовал, что глаза снова повлажнели. Учитель все-таки добрался до гробницы Жу Яньхэ. Вошел внутрь и умер там. Сяохуамей клялась, что не убивала его. Что в незапамятные времена дала обет не делать этого иначе, чем спасая собственную жизнь. Что все произошло потому, что учитель был уже в весьма преклонном возрасте, и изнуренное долгой дорогой и многими лишениями тело просто не вынесло напора энергий неупокоенных душ тех, кого погребли вместе с Жу Яньхэ.

От воспоминаний о произошедшем в гробнице Дина Гуанчжи замутило сильнее. Голову будто сдавило раскаленным обручем. Часть случившегося все еще тонула в тумане.

Сводящий с ума, рвущий тело и душу слитный хор несчастных душ и водоворот темной отравленной веками энергии, способный остановить сердце человеку. Останки и смерть повсюду, куда ни посмотри.

Горящее, бьющееся яростью, кровью и оборванными на полувздохе, полувскрике страстями – там, в огромном гробу, где упокоились останки Жу Яньхэ. То, что помнило звон оружия, огонь пылающих городов, ржание боевых конец и свист стрел. Почуявшее живого человека и обрушившее на него кровавый угар упоения битвой и неутолимый вовеки гнев. Алое, бешено колотящееся запертой в него кровью сердце.

Женщина с горящими темным золотом глазами, сбегающая по ступеням, пытающаяся преградить путь – Сяохуамей. Оторопь и страх, которые Дин Гуанчжи испытал, увидав ее. Ни учитель, ни он сам не относились всерьез к легендам о наложнице из племени Меняющих Облик. И вот она стояла перед ним, безумно древняя, сильная настолько, что волоски на руках приподнимались дыбом.

Ее крики, отдающеся эхом, потрясающие сам свод, сливающиеся со стенающим хором измученных душ. Гневные, полные упрека. Он не должен был тревожить гробницу. Не должен был наводить на след тех, кому не должна была достаться печать.

Она была очень сильна. И одновременно почти бессильна из-за древних обетов.

Вблизи печать наводила ужас. Живое горящее сердце, втиснутое в холодную оболочку из красной яшмы. Изнывающее от огня и боли непрожитой жизни, рвущееся в битву и зовущее за собой. Манящее ту часть Дина Гуанчжи, которую он, как и все ученые, отвергал, считая низменной и кровожадной. И, почуяв это, печать опалила его отвращением. Отвергла подобно тому, как он отвергал воинскую стезю. Тогда… да, кажется, именно тогда его разум пошатнулся, хотя и устоял ранее под давлением и стенаниями запертых в гробнице душ. Или же этим душам удалось пробить в его защите брешь, в которую и проник гнев печати?

Сяохуамей… в ее руках печать затихала, словно скрывающаяся за тучами луна. Лисица клялась, что вернет его в Данцзе. Уверяла, что найдет способ помочь, если он поможет ей. Сулила все, что он пожелает.

А потом у них не осталось ни времени, ни выбора. Несмотря на всю силу Сяохуамей им оставалось только бежать. Бежать от бессмертных, что явились за своей добычей. Отбивать невероятно мощные атаки. Нещадно расходовать силы на то, чтобы сбить преследователей со следа. Взивая иллюзорными смерчами и разрывая, пусть и на краткое время, сами потоки энергий, пронизывающие мир. От жуткой красоты этого бегства мозг застывал в костях, а сознание мутилось, путая морок с явью и прошлое с настоящим. И в какой-то миг померкло и замутилось окончательно, чтобы вернуться только сейчас, от сильного всплеска эмоций, вызванного видом метнувшихся к пруду бессмертных.

Он не смог их остановить – слишком ничтожным оказался теплившийся в его теле запас сил. А они даже не стали марать о него руки. Просто ушли. Ушли, бросив своих смертных слуг на убой. Ушли, унося с собой проклятую заветную печать, скрытую в кокон, на создание которого Сяохуамей отдала столько сил, что до сих пор не смогла восстановиться.

Дин Гуанчжи смотрел на рыдающую у пруда Сяохуамей. На генерала Линя. На звезду, что сияла багрянцем в небе. Этот свет он видел даже в тумане безумия…

Он и учитель Цюэ ошиблись. Или, быть может, с самого начала были простыми шашками на доске чужой игры. Одержимые желанием спасти Данцзе от всевластия Цзиньяня, они выпустили в мир то, чему следовало оставаться сокрытым.

В чем и где ошиблась Сяохуамей, пряча печать? Дин Гуанчжи сглотнул горчащую желчью слюну. Что теперь проку в перебирании осколков? Если их уже не склеить – нужно лепить новый кувшин.

Печать следует найти. Найти до того, как ее пустят в дело, иначе все угрозы чрезмерного усиления Цзиньяня покажутся шутками ярмарочного шута.

- Молодой Ло умер, - Со Ливей перешел к делу сразу, не откладывая на потом.

- Умер? Когда?

- Прошедшей ночью. Стража нашла его мертвым, когда принесла утром воду для питья, - Со Ливей поджал губы, - его кто-то удавил. Или он сам сумел удавиться, привязав оторванную от одежд полосу к решетке.

В комнате стало тихо. Хао Вэньянь и Чжу Юйсан переглянулись. Руки наставника Ли, привычными движениями перебиравшие четки, на миг замерли.

Шэнли прикрыл глаза и потер пальцами висок. В последние дни у него все чаще возникало ощущение, что вокруг Кленового Павильона затягивается некая петля. Здоровье государя Чжэнши вдруг стало резко ухудшаться, и вот уже третий день император не покидал свои внутренние покои. Мать находилась при нем почти неотлучно – говорили, что служанки даже перенесли постель сиятельной госпожи Чжучжэн в Восточный покой, куда вела дверь из опочивальни государя. Говорили так же, что императрица пыталась навестить своего царственного супруга, но тот отказал ей в этой чести, пояснив отказ опасением заразить государыню, что в свою очередь может скверно сказаться на здоровье пребывающей в ожидании принцессы Шучун. Это могло бы показаться просто отговоркой, но к ложу императора не допускали ни одного из принцев, утверждая, что немыслимо подвергать риску царственных отпрысков, и что их долг перед державой Цзиньянь превыше сыновней почтительности.