- Сделайте это, - Шэнли обвел всех присутствующих острым взглядом, - истинная причина, по которой мы возвращаемся, должна остаться между нами. Никому ни слова о том, что мы знаем о беременности Шучун.

Все ограничились краткими кивками в ответ. Многословные заверения сейчас казались излишними. Ставки в игре понимали все.

Беспечные забавы, исследование тайны поля костей – все теперь отступало на задний план, разом становясь неважным. Чжу Юйсан смотрел на посерьезневшие лица Шэнли, Хао Вэньяня и Со Ливея, глубоко сожалея о том, что опасная игра на ступенях Яшмового трона начинается так рано. И всем давно небьющимся сердцем Чжу Юйсан уповал на то, что эта игра не заберет жизни людей, к которым он успел привязаться – как забрала некогда жизнь Хао Сюаньшэна и его собственную.

- Жаль, что нет возможности проверять, что пишут в своих письмах родичи из столицы всем, кто в моей свите, - Шэнли вздохнул, рассеянно поигрывая письмом дамы Со.

- Если только тех, кто пользуется тронной почтой. Те, что посланы с личными гонцами… увы, - наставник Ли одним жестом холеных рук выразил безнадежность.

- В письмах, что отправляют тронной почтой, и не напишут ничего важного, - Со Ливей невесело улыбнулся и разлил прозрачное золотистое вино по изящным чаркам для всех участников этого маленького совета, - в противном случае все было бы слишком просто для нас.

Шэнли ответил ему такой же улыбкой без тени веселья. Вино выпили в молчании, не возглашая ни здравиц, ни призывов победы.

- Господин Чжу, - Хао Вэньянь нарушил тишину, воцарившуюся в шатре, - если ваше искусство способно уберечь Его высочество – используйте все без остатка…

Чжу Юйсан не успел ответить. Он смешался и промедлил потому, что чуть было не сказал искренне – что готов защищать принца не только потому, что поклялся старейшине Байхэ исполнить заключенный ими договор с матерью Шэнли. Нет, он готов защищать и потому, что привязался к принцу. Настолько, что глубинный холод и вечная тоска, снедавшие его изнутри, временами ослабевали, позволяя ненадолго ощущать себя тем, кем он был раньше, многие годы назад, когда клинок палача еще не оборвал его смертную жизнь.

Шэнли не дал ему сказать, слабо взмахнув рукой.

- Не думаю, что Моу настолько осмелеют, пока дитя Шэньгуна во чреве матери и его пол неизвестен, как неизвестен и исход родов. Впрочем… не стоит мешать им совершать ошибку. Это невежливо.

Шутка принца, прозвучавшая зло и саркастично, вызвала улыбку только у Со Ливея.Хао Вэньянь помрачнел еще больше. Чжу Юйсан ободряюще улыбнулся ему, желая показать, что разделяет и его опасения, и его готовность не жалеть сил для охраны принца.

- Выступим послезавтра, чтобы это не выглядело слишком большой спешкой, - подытожил Шэнли, - Ливей, завтра закажи службу о здравии дамы Со и свое беспокойство на пиру, если вдруг зайдет речь, объясни тревогами из-за известия о ее болезни. Придумай что-нибудь. Для убедительности спроси совета у Дуаня.

Со Ливей коротко кивнул, давая знак, что все понял.

Шэнли с сожалением посмотрел на разложенные на столе находки с поля костей. А потом, словно вспомнив о чем-то, поднес послание дамы Со, которое по-прежнему вертел в руках, к огоньку свечи. Тончайшая бумага занялась быстро.

Дождь начался рано утром. С самого рассвета из низко нависших свинцовых туч стали накрапывать прохладные капли, обещавшие ливень, но он так и не прошел. Вместо этого с неба непрерывно сеялась густая холодная водяная пыль, от которой не спасал ни один зонт. Она исподволь пропитывала влагой все вокруг, и лишь когда ее скапливалось слишком много на той или иной поверхности, собиралась в крупные тяжелые капли, лениво соскальзывавшие вниз.

Улицы Шеньфэна не пустовали и в такую погоду. Столица Данцзе жила своей обычной жизнью, помешать течению которой не могло, казалось, ничто на свете.

Шум и толкотня остались позади – на Серебряной улице шла торговля благородными товарами: бумагой, тушью, кистями и прочими принадлежностями для письма, а также редкостями, способными заинтересовать людей образованных. В отличие от других улиц и переулков столицы, Серебряную заполняла почтенная публика, а в лавки приглашали не крикливые зазывалы, способные своими голосами перекрыть любой галдеж, а вежливые услужливые помощники приказчиков. Даже дворцовые чиновники высоких рангов не считали для себя зазорным пополнить в лавках Серебряной улицы запас бумаги по пути к государю или же, возвращаясь в свои усадьбы, полюбоваться редкостями у антикваров и, быть может, приобрести вещицу-другую. Несмотря на заметное оживление, здесь все было степенно и благопристойно. Сюда не забредали торговцы горячими лепешками и соленьями, не толпились горластые зеленщики, наперебой расхваливающие свежесть и вкус своего товара. В такой близости к стенам Дворца Лотосов подобное было просто немыслимо. Никто бы не отважился оскорбить обоняние ученых господ и высоких чиновников Данцзе чадом перегорелого масла, запах которого может впитаться в одежды посетителей и в деликатный бумажный товар.

Здесь не было нужды раздвигать конем кипучую толпу, спешащую разом во все стороны. Повозок, приличествующих господам высших рангов, Линь Яолян не любил и не жаловал подобный способ передвижения. Генералу почтительно уступали дорогу, приветствуя степенными, исполненными достоинства поклонами.

Дворец Лотосов, величественный, неприступный, сияющий бирюзовыми крышами, словно надменно отгораживался от остального Шеньфэна, чуждый его суете и шуму. Линь Яолян пересек полупустую площадь Небесного Мира, отделявшую дворец от городских улиц, и спешился перед мостом, ведущим к воротам Десяти Тысяч Знамен – как военному чину, ему надлежало входить во дворец и покидать его именно через эти ворота. Для чиновников гражданских ведомств предназначались ворота Драгоценных Свитков. Для посланников иных держав, прибывавших к Лотосовому трону – ворота Чистого Сердца. И лишь государь Данцзе и его кровные родственники могли проходить через ворота Блистательного Покоя. И совсем редкой милостью было дозволение въехать во дворец верхом. Таковы были правила, заведенные еще в Тяньцзо столетия назад по образцу Яшмовой Ганьдэ и с тех пор неукоснительно соблюдавшиеся – даже когда от Тяньцзо осталась лишь его невеликая часть, Данцзе…

Трижды поклонившись стенам дворца, Линь Яолян пересек мост. Величественные ворота Десяти Тысяч Знамен, выкрашенные густо-алой киноварью, распахнулись перед ним без единого звука.

Государь принимал его в зале Успокоения Разума, который чаще всех прочих использовал для встреч с чиновниками. Подняв ненадолго глаза после третьего поклона, Линь Яолян поразился тому, насколько хуже стал выглядеть государь Сянсин со времени последней аудиенции. Нынешний правитель Данцзе всегда был хрупким человеком с невыразительной блеклой внешностью, но сейчас казался тенью самого себя: лицо осунулось и приобрело нездоровую землистую бледность, под глазами появилась темная припухлость. Как будто Сянсин страдал от полного истощения сил или некоего скрытого недуга.

Горе стране, в которой государь болен, а наследники еще дети, мелькнуло в мыслях генерала.

- Мы рады видеть доблестного генерала Линя, - голос государя звучал бесцветно, как будто у него не было ни сил, ни желания говорить.

Линь Яолян склонил голову ниже. После возвращения из Цзиньяня его впервые призвали перед очи государя – предыдущую аудиенцию провел дядя Сянсина, который и высказал все положенные слова высшей благодарности за успешное выполнение возложенной на генерала миссии.

- Мы сожалеем, что течение дел не позволило нам приветствовать вас ранее, - все так же тускло продолжал Сянсин, - и наша радость видеть вас была бы значительно сильнее, если бы не подозрения, что легли на вас.

Плечи Линя Яоляна напряглись против его воли. Подозрения? В чем его могут обвинять? Не в том же, что он спелся с Цзиньянем?

- Покорный слуга государя сожалеет, что омрачил дни государя заботами, - Линь Яолян склонился к темно-алым плитам пола, - и заверяет, что не имеет в сердце злоумышлений против государя и державы.