Внезапное наитие. Он понял, как это будет и что это будет.

Последние годы он часто размышлял, прислушиваясь к пульсу всё разрастающегося нарыва, во что выльется подступающая неизбежность. Чем конкретно предстанет для миллиардов людей гибель Матери.

С мазохистским чувством он пытался реконструировать то, как будет вспоминать о чёрном дне он сам. Один из немногих, кто был способен в полной мере прочувствовать каждую деталь разверзающейся геенны.

И при этом трусливо откладывал, откладывал приближающееся. Это ещё нескоро, на наш век пожить хватит. Ромул не допустит, Ромул не позволит.

Спазм нарастал и приближался. Родовая схватка чрева, наполненного чужой желчью, но не новой жизнью.

Время смерти, чёрный день оказался не таким уж далёким. Вот он, во всей красе, внимай.

Ромул и Соратники из сердобольных санитарок дорогого хосписа на глазах превращались в палачей. Прекратить мучения. Не ради Неё, но ради тех, кому с этим жить.

Джон на мгновение увидел намерения стройных голосов, и из последних сил зашёлся в яростном крике.

Не делайте этого, это ошибка.

Но его никто не слушал. Хотя, наверное, слышал.

И в следующее мгновение две волны схлестнулись.

Было такое чувство, будто разом по всем нервам, обнажившимся, воспалённым, до предела натянутым нервам пропустили высоковольтный разряд.

Плазменный шнур мгновенно выжигал всё на своём пути, но за этот крошечный миг для Джона словно проходили столетия.

Он кричал, и кричал, и кричал.

У него лопались глаза, рвались лёгкие, исходила кровью разорванная печень, впивался в спинномозговой канал тысячью осколков позвоночник, взрывались барабанные перепонки, скрипели обрывающиеся сухожилия, расплющивалось сердце. Его тело словно хотело сжаться в точку, целиком изойдя на этот крик.

Джон готов был умереть вместе с Матерью, если не мог умереть вместо неё.

Но ему не позволили и этого.

Агония однажды, спустя долгие века, сменилась быстрым угасанием. Тихим, почти благодарным за избавление. И тогда вновь вступил хор.

Теперь он звучал подобно гигантскому бронзовому щиту, напряжённо ждущему удара. И эта вибрация теперь проникала во всё, насыщая энергией, ободряя, торжествуя.

Что вы делаете!

Это был не вопрос, а восклицание. Джон уже понял, что.

Ромул и его Соратники занимали место Матери. Буквально ещё стоя над её тленом, они спешили предложить что-то взамен. Жалкая попытка.

Они не продержались в таком режиме и десяти минут.

За это время Джон успел ощутить, как возвращаются к нему слух и зрение, встают на место суставы и срастаются сосуды. Странно, ведь с ними ничего на самом деле и не происходило. Весь этот ад Джон пережил, свернувшись на боку в какой-то каморке, неловко укрывшийся мокрой простынёй, жалкий, трясущийся, беззащитный, заходящийся неслышимым криком. И злая усмешка судьбы состояла в том, что тело-то его было почти что здорово, если не считать недоедания и интоксикации продуктами распада десятка различных алкалоидов.

Осталось сознанию Джона в это поверить.

И эти десять минут славы, пока звучал во всю доступную силу хор, вернули Джона и многих подобных ему к жизни. Против воли, но вернули. Хотя сотням тысяч уже не помочь. А ещё этот хор сообщал остальным, что новая эра наступила, и шутки кончились.

О, по сравнению с дыханием Матери, добродушной, подслеповатой, неумной, разбитой параличом и давным-давно впавшей в беспамятство – Ромул был предельно жёсток, холоден, надменен, чуть брезглив и строго подчинён своей цели.

Так вот каким вы видите человечество на ближайшие столетия.

Джон плакал, как ребёнок, даже не пытаясь понять, это печаль по утраченному или ужас перед грядущим.

А потом смолк хор.

И наступила звенящая тишина, какую можно услышать только в дальнем космосе, тишина, которую не скроешь даже неумолчным шипением компрессоров системы кондиционирования.

Всего-то.

Просто бесконечное глухое одиночество.

И так теперь будет всегда.

Мать умерла.

Джон лежал, не в силах пошевелиться.

Так теперь будет всегда.

Самое мерзкое из придуманным человеком слов.

Самое реальное из существующих понятий.

Всег-да.

Значит – тысячи лет спустя будет так же. Умрут все, ныне живущие, и не останется никого, даже Ромула, даже Соратников, кто бы помнил, что это такое, когда есть Мать. Когда она жива.

Слёзы хлынули из глаз Джона с новой силой. И тогда он завыл уже в голос, не в силах больше терпеть.

Он оплакивал самую грандиозную потерю в истории человечества.

Даже когда прилетит напророченный Ромулом враг, и даже когда он уничтожит последнего человека на Земле, даже тогда потеря не будет столь невосполнимой.

Когда, когда люди переступили черту и сделали первый шаг к сегодняшней трагедии? Ведь это не Ромул, пусть и не совершивший для спасения Матери ни единого усилия, уверенный, что её всё равно не спасти – это не он её убивал последние два столетия. Это сделали сами люди.

Была ли это Первая или Вторая мировая? Или точкой невозврата стало возведение агломераций современного типа по итогам надгосударственных конфликтов первой половины XXI века? Или последней каплей стала какая-нибудь совсем незначительная на фоне глобальных катаклизмов мелочь вроде однажды реализованной человеком мечты побывать на других планетах, после чего Земля стала не единственным его домом, а значит была обречена. Джон этого не знал. Но от этого ему было не легче.

Он лежал и плакал, как ребёнок, у которого умерла любимая собака, единственное существо в этой жизни, которое он настолько любил. Скончавшаяся у всех на глазах Мать была такой собакой для каждого. Бесполезный бессловесный друг. Единственное, ради чего по-настоящему стоило жить.

Джон пришёл в себя лишь спустя несколько часов, разбудило его чувство холода – под мокрыми простынями можно замёрзнуть даже в вечной сауне Мегаполиса. Конечности почти окоченели и не желали двигаться.

Нужно что-то срочно съесть и напиться, иначе можно потерять сознание и с большой вероятностью погибнуть. Организм был слишком истощён и обезвожен. Сквозь мутную пелену, застилающую глаза, Джон огляделся.

Полупустое, но при этом замусоренное помещение со следами многодневного загула. В углу белеет давно остывшее тело. Женщина средних лет, в одних трусах, удобно откинулась, смотрит в потолок мёртвыми пустыми глазами. Не меньше суток, но имплантанты ещё не разрядились, дают себя прочитать.

Это вернулся Стэнли. А Джону пора на покой. Да он и не против.

Имя женщины ничего Стэнли не говорило. Впрочем, чем ему или тем более ей поможет это ненужное знание.

С тем же успехом здесь вот так же мог бы лежать и сам Джон. Ха, нет, ему бы не позволил Стэнли.

Удалось из последних сил дотащиться до ванной и нахлебаться прямо из крана дрянной «хозяйственной» воды. Слово-то какое мерзкое.

Чуть полегчало, меньше стало стучать в виски. Теперь найти какой-нибудь еды, желательно углеводов, лёгких жиров.

В провонявшей чем-то испорченным холодильной камере в шкафу нашлось подсохшее марш-меллоу. Молоко же в ботлах всё было горьким, так что с третьей попытки его чуть не стошнило. Было бы обидно за марш-меллоу. Во, топлёный сыр, покрытый заветренной коркой. Самое оно, аж хрустит на зубах. Сыр с плесенью, ха-ха.

Руки почти перестали трястись, сознание постепенно приходило в состояние, хотя бы отдалённо напоминающее норму.

Одеться и срочно валить, пока сюда кто-нибудь не нагрянул.

Где он находится, удалось выяснить только при помощи «гоутонга». Ничего себе. Далеко же он забрался. Нужно было возвращаться на конспиративную квартиру и приводить себя в норму.

«В норму». Стэнли криво усмехнулся, пытаясь хотя бы твёрдо стоять на ногах. Что такое вообще – теперь – норма.

Пустота вокруг, будто из комнаты выкачали весь воздух?

Чувство омертвения по всему телу, словно из тебя вынули душу?

Острое ощущение подступающей паники, как если бы ты был маленьким мальчиком, оставленным в одиночестве посреди чужого незнакомого пространства?