Выбраться из этой круговерти от дозы до дозы помог случай. Джон как-то встретил в одном из переходов Ильмари. Просто случайно наткнулся и сразу прочитал.

Ни Соратника, ни его эффекторов, если на то не было их воли, невозможно обнаружить никакими хитроумными приборами. Джон знал это накрепко. Видимо, мелькнуло какое-то чувство из казавшихся уже давно забытыми. Ведь это Джон наблюдал тогда за Ильмари, он был глазами и ушами близнецов в день, когда на дальней западной границе Босваша погибла Тень, а Ильмари впервые действовал как самостоятельная единица, как настоящий эффектор, а не слепая и безвольная марионетка в руках Соратника.

Там был и Парсонс. Не об этом ли говорило анонимное послание… Джон бессильно мотнул головой, отгоняя навязчивую мысль. Не до неё сейчас.

Эх, Ильмари, где ты был, когда погибал Парсонс. Чем таким был занят…

Джон знал ответ на этот вопрос, от этого тоже, как от агонии Матери, нельзя было спрятаться нигде на Земле, разве что улететь туда, к плутонидам облака Оорта, на ледяные осколки в зияющей пустоте, где, как говорят, Ромул сейчас возводит первый элемент планетарной обороны.

Не-ет… сейчас они все зде-есь… собрались, как один, безжалостные убийцы, на похороны своей невольной жертвы.

Ильмари был единственным, кто вызывал в этой компании сочувствие. Ха, будто им нужно было сочувствие бесполезного писаря в отставке. Ильмари же с самого начала представал скорее рабом обстоятельств, чем осознанным участником событий. Да, Джон видел, что может этот скандинавский мужик, но каждый раз, когда они волею случая пересекались, Джону на секунду казалось, что перед ним человек. А не эффектор, не Соратник. С остальными из всей этой братии было совсем не так. Те были холодными и грозными, Ильмари же каким-то чудом сохранил в себе частичку человеческого тепла.

В тот раз они встретились, обменялись лишь парой взглядов, а на следующий день вымывшийся и приведший себя в порядок Джон уже улетал суборбитальным рейсом в анкориджскую агломерацию. Он что-то для себя понял тогда, прочитал в этом сероглазом сосредоточенном взгляде под рыжей шевелюрой. И успокоился.

Теперь же, десяток лет спустя, в проклятом Мегаполисе, выхаркивая по утрам кишки и лёгкие, Джон снова был один. Со своими новоявленными заговорщиками он даже не пытался связываться, надеясь лишь, что им сейчас хоть капельку так же хреново, как ему.

Впрочем, надежды были напрасны. Он был писарем, а значит, причастившись науки близнецов, увидев однажды хоть на секунду их глазами хрустальный мир, Джон был обречён жить с этим до самой смерти.

Вокруг бродили как сомнамбулы какие-то люди, им тоже было плохо, всем было плохо, но они не могли даже приблизиться к тому, что ощущал в последние дни Джон.

Мать уже не просто умирала, она заходилась в последней судороге агонии, исторгая из себя миллионы кубометров накопившегося в её теле гноя пополам с дурной чёрной сукровицей. И не переставая источала в пространство безумный вопль нестерпимой боли, от которой нет спасения ни в наркотиках, ни в забвении.

Писарь Стэнли продолжал дотошно фиксировать каждый её всхлип.

Джон Роуленд продолжал себя убивать.

Им обоим словно не хватало места в этом истерзанном теле.

Одному было не до истерик другого, другой был не в состоянии жить с той холодной отрешённостью, которая требовалась для работы в эти дни безумия.

В итоге Джон воспринимал всё происходящее какими-то неконтролируемыми обрывками, не обладающими даже грубой красотой и зацикленностью калейдоскопических витражей. Просто бессвязные проблески сознания. Никакого, даже самого безумного искусства в этом не заключалось.

Он мог проснуться в объятиях вусмерть обколовшейся девахи, у которой ко всему не хватало одного уха. А мог обнаружить себя прислонившимся к изгвозданной мусорной шахте в видавшем виды мгноквартирнике. Скамейка у терминала монорельса, чахлый парк, какие здесь иногда сооружали на средних уровнях, балкон неизвестно кому принадлежащей квартиры, по распахнутой фрамуге за шиворот стекает вода. Какие-то смутно различимые люди. Кажется, расширенная реальность окончательно покинула его вослед талантам писаря. Он не различал их даже как несфокусировавшиеся силуэты. Призраки трёхгрошовой оперы. Они тоже предпочитали не замечать его. Это был их механизм защиты – не замечать то, что было как воздух. Не замечать умирающую Мать и всё, что было с нею связано.

Временами Джон немного приходил в себя и минутку сидел вот так, не в силах сжаться в комок, а потому поневоле расслабившись и всецело отдавшись этому в чём-то приятному чувству абсолютного опустошения. Мать выла и хрипела, писарь записывал.

Эх, Ильмари, где же ты сейчас, почему б тебе не встретиться где-нибудь здесь, почему бы не помочь изнемогающему под тяжестью долга писарю.

Джон понимал, что Ильмари не придёт, он в точности знал, чем именно сейчас занят каждый из Соратников, каждый их эффектор. Это чувствовалось будто раскалённая спица, торчащая в глазном яблоке. Невозможно не заметить.

В какой-то сотне километров отсюда они собрались, наверное, в одном зале. В пустой и тёмной комнате, достаточно большой, чтобы не дышать друг другу в затылок.

Кто-то стоит, кто-то сидит, кое-кто уже полулежит, прикрыв веки.

Они делают всё, что в их силах.

Нет, они не спасают Мать, об этом нужно было думать куда раньше, ещё до бесславного полёта «Сайриуса», а может, ещё до Войны за воду. До начала постройки всех этих металполимерных монстров – треклятых агломераций.

Но они предпочли… Ромул предпочёл оставить человечество жить без Матери. И сейчас спасали то, что и спасать, быть может, не стоило.

Они пели.

Эта песнь была беззвучна, но слышали её все. Даже стены башен, кажется, с жадностью впитывали то, что до конца не понять никому.

Песнь облегчала боль утраты. Хватит её не надолго, но эта отсрочка поможет многим. Не сойти с ума, не выпрыгнуть с балкона, не рубануть ножом по венам, не сунуть тостер в ванну.

Джону эта песнь тоже помогла бы, будь он в состоянии её принять.

Но он был писарем в отставке, и каждую секунду продолжал отчётливо понимать, что его работа несовместима с этой песнью.

И он опять судорожно хватался за грудь, затапливая организм новой порцией наркотической дряни.

Как много всего придумали фармацевтические подразделения корпораций. Полезные штуки, могут лечить почти всё, кроме души. Только почему-то вылечить зачастую требуется именно её. И тогда лекарства начинают принимать не по назначению, и они тут же превращаются в смертельно опасный яд.

Но кого это волнует, если так ты можешь хоть на минуту забыться.

Приближалась новая волна. Джон научился предугадывать её по ускоряющемуся темпу песни Ромула. Так серфингист заранее начинает подгребать навстречу стихии, чтобы успеть забраться повыше, оседлать гребень и понестись на нём вперёд. Никакого «вперёд» не будет. Волна больше походила на цунами – мутный поток грязи и обломков.

Эта волна грозила унести всё, что осталось.

И потому навстречу ей уже вздымалась встречная.

Она была похожа на морок из хрустального мира Ромула. Острые грани сверкали на солнце, внезапно пробившемся сквозь вечно пасмурный полумрак агломерации. Это уже была не плотина, которая бы приняла натиск бьющейся в агонии Матери. Никаких сил не хватило бы справиться с Матерью даже сейчас. И не мягкая податливая низменность, готовая за глаза подчиниться любой воле, дав ей растечься, растерять азарт и напор, чтобы впитать, связать, утихомирить. Слишком далеко зашёл процесс распада, чтобы даже ведомое Ромулом человечество примирилось бы само с собой и своей природой.

Нет. На этот раз стройный хор голосов был отлит в металле. Живом, подвижном, хищном. Рассечь волну на безвольные волокна, завершить распад, препарировать всё без остатка. Оставить пустую Землю отныне белеть сухим остовом во мраке наступающей ночи.

Джон на мгновение вырвался из сковывающего его сознание вязкого месива боли пополам с паникой, и успел почувствовать нечто новое.