Но сегодня мои книги сдвинуты в сторону, чтобы освободить место для фотографий Гарретта. Я смотрю на них, и у меня сжимается грудь.

В ячейке больше ничего не было. Только эти бесконечные стопки снимков размером десять на пятнадцать.

Тот факт, что для Гарретта, чертовски богатого человека, эти фотографии были одними из самых ценных вещей, заставляет меня перехватить дыхание.

Он был чертовски хорошим человеком.

И далеко не идеальным. Я знаю, что он жалел о том, что отпустил Обри и Молли. Но насколько мне известно, он так и не попытался их вернуть, как должен был бы.

— Это убивает тебя, — сказал я ему однажды. — Так иди и забери их.

Но на следующее утро он всё так же оседлал свою кобылу, Марию, явно не собираясь покидать Хартсвилл. Думаю, прошло слишком много времени, и он не хотел рушить ту жизнь, что Обри и Молли построили в Далласе.

Думаю, больше всего на свете он боялся. Был упрям. И использовал ранчо как оправдание, чтобы не разбираться со своими чувствами. Со своими ошибками тоже.

Чёрт, разве я не такой же?

Я бросаю взгляд на пустой стол напротив. Стол Гарретта. Уайатт и Сойер разобрали его вещи через пару недель после его смерти, хотя я говорил, что сделаю это сам. Думаю, они понимали, что мне это разобьёт сердце.

Как, наверное, разбивало сердце и Гарретту, когда он смотрел на эти фотографии. Он явно любил свою бывшую жену и дочь, но они никогда его не навещали, и он сам, кажется, тоже к ним не ездил. Насколько мне известно, по крайней мере.

Так что же, он запер фотографии в ячейке, чтобы не сталкиваться со своим сожалением?

Я беру в руки выцветший от солнца снимок Молли. В детстве она была просто чертовски милой. Светлые хвостики. Огромная улыбка, в которой не хватало передних зубов.

На лошадях она запечатлена бесчисленное количество раз. Удивительно видеть «городскую девочку», радостно позирующую верхом на роскошном пятнистом коне. Но в седле она смотрится уверенно. Даже счастливой.

Интересно, скучает ли она по этому? По лошадям, по солнцу. По просторам Хилл-Кантри.

Я отгоняю эту мысль, пытаясь унять боль в груди.

Гарретт тоже выглядит счастливым на этих фотографиях. По-настоящему счастливым. Я бы не сказал, что он был несчастен в то время, когда я его знал, но таким светящимся, как на этих снимках, я его никогда не видел.

Семья — это сложно. Я знаю это лучше, чем кто-либо. Но мысль о том, что Гарретт умер, так и не наладив отношения с людьми, которых любил больше всего, — это по-настоящему трагично.

Мне стоило надавить на него сильнее. Стараться убедить его отправиться в Даллас — или хотя бы чаще созваниваться с дочерью. Но он застрял в своих привычках и в итоге пытался купить её любовь деньгами, что, разумеется, ни к чему не привело.

Теперь его нет.

А если я тоже умру, так и не осуществив свою мечту? А если мне не удастся спасти ранчо Риверс?

А если у меня никогда не будет семьи?

Бесперспективный секс без обязательств меня вполне устраивает. Если мне нужно, я просто набираю номер.

Но иногда мне хочется, чтобы в моей постели кто-то задержался дольше, чем на одну ночь. Хочется иметь человека, единственного, с кем можно поговорить, о ком можно заботиться. Который бы заботился обо мне.

Жизнь тяжёлая. Было бы неплохо не тащить её в одиночку.

Но какая разница. Я и так уже слишком занят тем, что забочусь обо всех остальных, чтобы думать о том, чтобы впустить в свою жизнь ещё и девушку.

Может, поэтому Гарретт так и не женился после развода.

И всё же, почему, чёрт возьми, он оставил эти фотографии мне, а не Молли или Обри? Что он пытался мне сказать? Хотел преподать какой-то урок? Показать, как избежать его ошибок? Или это просто бюрократическая ошибка, опечатка в завещании, которую так и не исправили?

Я смотрю в окно за своим столом, моргаю, прогоняя пелену перед глазами. Поделиться ли этими фотографиями с Молли? Может, отправить их ей?

Она ведь тоже должна жалеть, что не пыталась наладить отношения с отцом. Что, чёрт возьми, с ней не так, если она ни разу его не навестила? Он явно её обожал, а она даже не удосужилась приехать. Хотя наслаждаться плодами его труда ей, похоже, нравилось. Я видел те чеки, что он отправлял в Техасский университет. Слышал, как он договаривался с агентами по недвижимости о покупке ей квартиры в дорогом районе Далласа.

По мне проходит волна гнева. Я был бы счастлив просто увидеть своих родителей снова. Но для Молли, похоже, даже самые щедрые дары были недостаточно хороши.

Резкий стук в дверь заставляет меня вздрогнуть. Быстро вытирая глаза, я собираю фотографии и аккуратно кладу их обратно в старую кожаную сумку, в которой принёс их из банка. Я не имею ни малейшего понятия, зачем Гарретт оставил их мне или что он хотел, чтобы я с ними сделал. Я знаю только одно — они были для него важны. А значит, теперь важны и для меня.

Моя задача — сохранить их в безопасности, пока я не пойму, что всё это значит. Почему он обещал мне ранчо, но оставил мне снимки людей, которых я даже не знаю?

Прокашлявшись, я оборачиваюсь.

— Входите.

В дверь просовывается Гуди. Она оглядывает офис, её взгляд на мгновение задерживается на столе. Она тяжело переживает его смерть. Они с Гарреттом были близки, ведь работали вместе десятилетиями. Она была его юристом, вела все дела Lucky Ranch Enterprises, Incorporated. Теперь она богата благодаря этому.

— Они были в банковской ячейке. — Я залезаю в сумку, достаю снимок, на котором Гарретт и Обри танцуют линейный танец, и поднимаю его. — Не совсем то, чего я ожидал, но…

— Гарретт был сложным человеком, я знаю. — Гуди закрывает за собой дверь. — Ты в порядке?

Я сглатываю, кивая.

— Да, мэм. Всё будет в порядке.

— В твоём стиле так говорить. — Она мягко улыбается. — Но почему-то я тебе не верю.

В девяноста девяти случаях из ста я люблю жизнь в маленьком городке. Но прямо сейчас я, чёрт возьми, ненавижу, как хорошо мы все друг друга знаем. Здесь от тебя ничего не утаить. Почему я не могу предаваться мрачным мыслям в одиночестве, как нормальный человек?

— Чем могу помочь? — удаётся выдавить мне.

— У меня есть новости.

У меня неприятно сжимается в животе. Я кладу фотографию обратно в сумку и застёгиваю молнию.

— Хорошие или плохие?

— Не знаю.

Я не могу прочитать её выражение лица. В её глазах этот странный, знающий блеск. Разворачиваясь, я опираюсь спиной о край стола и скрещиваю руки.

— Давай уже выкладывай.

— Молли приезжает на ранчо.

В наступившей тишине можно услышать, как падает булавка.

Я провожу рукой по лицу.

— Надолго?

Гуди резко и коротко втягивает воздух через нос.

— Я спросила у неё об этом, когда она позвонила утром, но она просто сказала, что хочет «осмотреться». Я не уверена, что это значит, что она останется, но, учитывая, что поставлено на кон… да, думаю, она задержится здесь надолго.

Я сжимаю зубы так сильно, что от отдачи ноют коренные.

— И что, чёрт возьми, мы будем с ней делать?

— Разберёмся. Она владелица, так что…

Сердце в груди начинает колотиться, словно пойманная в клетку птица.

— А если она не продержится год? Кто тогда получит траст?

— Гарретт не оставил его тебе, если ты об этом спрашиваешь.

— Не в этом дело.

Гуди внимательно смотрит мне в лицо.

— У него был план на эти деньги. Разберёмся с этим, если до этого дойдёт.

— Когда. Когда до этого дойдёт. Городская Девочка и дня не продержится. В завещании было сказано, что она должна активно управлять ранчо, верно?

— Кэш. — В голосе Гуди слышится предупреждение. — Мне не нужно тебе напоминать, что с ней нужно вести себя прилично, верно?

— Я не веду себя прилично. И не играю в это.

Она снова мягко улыбается, чуть насмешливо.

— Чушь собачья.

Не могу удержаться — фыркаю, и тяжесть в груди на мгновение отступает. Может, поэтому я и спрашиваю: