Мистер Ральф Рипплайн улыбнулся и пожал плечами.

Тогда она сказала, что не желает быть женой евнуха турецкого султана или кастрата папского двора.

Рипплайн побледнел. Вое ахнули. Рипплайн не мужчина?

Лиз крикнула:

— Расскажите-ка о загадочном ранении в марсианскую ночь в Ньюарке.

Рипплайн молчал. Мог или не мог он опровергнуть свою взбесившуюся супругу? Или боялся новых разоблачений? Зачем только на боеголовках проставляют номера и пишут традиционное «Made in US А».

Так или иначе, повод был найден, а причина… Не будем ее касаться!..

За деньги можно сделать все. Я еще раз немного помог Лиз хлопотами, и развод был тут же оформлен.

Ко мне сквозь изнемогающую от сенсации толпу великосветских зевак протиснулся боос, мистер Джордж Никсон.

— Я всегда считал, парень, что в вашей голове работает хороший фордовокий мотор, — шепнул он, вцепившись в мой локоть клешней.

— У меня не форд, а кадиллак, — огрызнулся я.

— Не важно, что у вас, важно, что у меня. А я хочу ваш фюрдовский мотор вместе с вашей головой.

— Прикажете отрезать и подать под соусом? — осведомился я, словно обладал пухлым текущим счетом в банке.

Он усмехнулся:

— Нет, она нужна мне на вашей шее вместе с воротничком и туловищем на длинных ногах. Зайдите утром, есть бизнес.

И он сунул мне в руку чек.

Когда только он успел его выписать!..

Бизнес есть бизнес! У меня не было миллионов мисс Лиз Морган, снова получившей свое девичье имя.

У босса всегда был размах в работе. Он возобновлял выпуск газет и поручил мне «завещание астронома».

На беду тяжело заболел Том. Грипп в своей новой, не поддающийся лечению форме вечно приходит после каких-нибудь бед и несет беду еще большую… Скопление безработных, беспросветность и голодные походы — все это способствовало появлению новой эпидемии. Люди валились, как кегли после удачного удара, и умирали, как мухи поздней осенью.

Том схватил проклятую заразу во время дурацкого свадебного кортежа. Не помогали ни антибиотики, ни патентованные средства… Мальчику было худо. Он лежал на моей постели в спальне, исхудавший, совсем маленький, какой-то сморщенный, и покорно смотрел провалившимися взрослыми глазами…

У меня разрывалось сердце. Я рассказывал ему сказки и… даже про завещание астронома Минуэлла.

Отец зашел посидеть около больного.

— Никогда не принимал всерьез звездочетов, — глубокомысленно сказал он. — Может быть, морякам и надо знать расположение звезд, да и то лишь самых крупных, которые видны простым глазом. Я человек практический. Выращиваю кукурузу. Другой делает автомобили, третий должен лечить вот таких мальчуганов… Зачем нам далекие звезды?

— Нужно же знать, отчего они горят, — сказал я, сдерживаясь. — Мистер Минуэлл занимался нашим солнцем.

— Делать ему было нечего, — проворчал старик. — Что оно? Погаснет, что ли?

— Нет, дедушка, — вмешался Том, двигая спекшимися губами. — Солнце не погаснет, оно разгорится, станет белым карликом…

— Сказка про белого карлика? А какую сказку он рассказывал тебе перед этим?

— Про Синбада-морехода.

— Ну, тогда можно и про белого карлика, — сказал отец и поднялся, чтобы уйти. Но остался.

А я рассказывал мальчику, что звезды проходят фазы развития и могут превращаться в белых карликов, когда их вещество так сжимается, что квадратный дюйм его будет весить больше любого небоскреба.

Старик крякнул, махнул рукой, но так и не ушел. Он, конечно, не понял, что сжавшееся вещество звезды представляет собой лишь ядра атомов, утративших оболочку, слипшихся в одно исполинское ядро какого-то немыслимото космического элемента.

— И когда солнце сожмется в белый карлик, — продолжал я, — то так ярко вспыхнет, что сожжет все живое в околосолнечном пространстве.

— Постой, постой! — забеспокоился старый фермер. — А Земля как же? Что же, у нас засуха, что ли, будет?

— Если б засуха! — усмехнулся я. — Я пишу сейчас очерк, посвященный завещанию Мияуэлла, и назвал его «Тысяча один градус по Фаренгейту».

Старик свистнул.

— Я понимаю — тысяча один градус, тысяча одна ночь… Сказки для больного… А читатели вашей газеты тоже больные? — строго спросил он.

— Это же не сказка, отец! Это открытие ученых.

— Веселенькое открытие. Будь моя воля, я ввел бы средневековый костер как высшую премию для ученых за такие открытия.

Я покосился на старика. Поистине устами простаков глаголет истина! Вчера — ядерный взрыв, сегодня — «антиядерный», завтра — «сковородка белого карлика»…

— После нас хоть потоп, после нас хоть космическое пекло. Так сказал бы теперь веселый французский король.

— Вся беда, отец, в том, что Минуэлл предупреждает: это будет не после нас, а при нас…

— Как так — при нас? — изумился старый Бредли.

— По Минуэллу катастрофа будет в двадцатом столетии.

Глаза у маленького Тома блестели. Недаром он с таким восторгом привык смотреть гангстерские фильмы, проглатывал комиксы, воспитывался на ужасах, убийствах и бедствиях… Он был настоящим маленьким американцем.

— Ух, как здорово! — сказал он. — Вот бы посмотреть, что получится тогда в Нью-Йорке при тысяче одном градусе!

— Будет как в горне у кузнеца. Могу тебе это показать, — пообещал я.

— Не знаю, у кого из вас температура сто одни градус: у мальчика или у журналиста? — проворчал старик.

На самом деле у мальчика была температура сто два градуса, а у меня, у отца, у мистера Джорджа Никсона, девяносто восемь, так же как у всех европейцев — 36,6 по Цельсию. Возможно, мистер Джордж Никсон рассчитывал несколько повысить температуру у живущих на Земле и решил сопроводить мой очерк о завещании Минуэлла «документом из будущего». Чтобы его изготовить, он предоставил в мое распоряжение лучших фотографов, фотомонтажеров и мастеров комбинированной съемки… нашел бы и фальшивомонетчиков, если бы понадобилось.

Фотография получилась на славу. Я показал ее внуку и деду. Вошла Джен и, ахая, тоже рассматривала ее.

Так будет выглядеть Нью-Йорк с птичьего полета, когда на Земле не останется птиц…

Нью-Йорк можно было узнать. Многие небоскребы остались стоять, образуя знакомые улицы. Но город был расположен не на берету океана, а словно на горе. Остров Манхеттен выглядел как скала начинающегося горного плато, разрезанного ущельем высохшего Хедсон-ривера.

Том сразу заметил, что Бруклинский мост провалился, его мягкие остатки валялись на дне ущелья. Так же выглядел и мост Вашингтона, свалившийся на бывшее дно Хедсон-ривера. Он словно был сделан из воска, который нагрели до ста двух градусов, до температуры Тома.

— Да, все железное после вспышки солнца по Минуэллу размякнет, осядет, потеряв всякую прочность. Железные башни сникнут, завернутся, искривятся…

— Спаси нас, всевышний, — оказала Джен. — Что же будет с людьми?

— Видишь ли, сестрица, — сказал я. — В нас свыше восьмидесяти процентов воды. Вода испарится. На Земле останется много сухих корочек…

Джен ахнула и убежала на кухню, боясь, как бы бифштексы не превратились в сухие корочки.

Отец презрительно морщился. Том жадно разглядывал фотографию. Нельзя было предположить, что она снята не с натуры.

Что ж, немало людей, узнав о завещании Минуэлла, будут презрительно фыркать, как мой старик. Пожалуй, большинство будут подобны сестрице Джен, искренне ужасаясь грядущему и тотчас забывая об этом в повседневных заботах. Ну, а двойники моего Тома всех возрастов будут наполнены возбуждающим страхом…

Газеты раскупались, как никогда…

Из них можно было узнать, что мистер Ральф Рипплайн скупил у правительства вое межконтинентальные ракеты. Правительственные заказы на ракеты были восстановлены. Вновь заработали заводы, а вместе с ними словно проснулось от спячки и множество обанкротившихся или почти обанкротившихся фирм. Рабочие вернулись к станкам. Убавилось людей на панелях, сократились очереди за бобовой похлебкой. Акции на бирже стали не только падать, но и подниматься. Биржевики перестали кидаться на рельсы подземки.