Оба упали в кустарник. Трамвай прогромыхал в нескольких метрах от них. Пытаясь подняться, Сакаи понял, что тело ему не повинуется. Мияги получил менее серьезные травмы. Полицейские помогли ему подняться, он был потрясен и хромал на одну ногу^[38]. Мияги благородно настоял, чтобы Сакаи сначала осторожно положили в полицейский автомобиль, и только потом сел в него сам. Обоих отвезли в ближайший военно-морской госпиталь.

Уже через три недели Сакаи смог вернуться к работе. Позвоночник был травмирован, но не сломан. У Мияги, хоть он физически и не пострадал, случился глубокий психологический кризис. Он попытался совершить сэппуку — ритуальное самоубийство, – чтобы избежать позора, как это делали древние самураи. Но смерть не приняла его жертвы. “Он преодолел рубеж смерти и вернулся к жизни, – как выразился прокурор Есикава в 1965 году. – Мияги не иначе как воскрес и оставшуюся жизнь должен был прожить с чистой совестью. Он должен был сознаться во всех прегрешениях и начать жизнь заново с чистого листа.

Мияги неоднократно признавался следователям, как его поразило, что один из их коллег рисковал своей жизнью, пытаясь не дать ему уйти от правосудия. Он заговорил и рассказал все во всех подробностях. Он рассказал Токко о своей работе на Коминтерн – как он тогда думал – и о сотрудничестве с Хоцуми Одзаки и Рихардом Зорге.

Откровения Мияги оказались столь шокирующими, что в них трудно было поверить. Поражало, что в этом деле был замешан Зорге, известный журналист и советник посла Германии. Но еще большее потрясение вызвала информация об Одзаки. Уже более года он находился под наблюдением Токко, чьи сотрудники выискивали в его исследованиях признаки левых взглядов. Свидетельство Мияги, что один из участников “Общества завтраков” Коноэ был штатным советским шпионом, стало “ужасающим откровением”, вспоминал Есикава. “В то время аресты групп подпольных коммунистов в Японии были в порядке вещей, но это не шло ни в какое сравнение с разоблачением резидентуры в высших эшелонах власти”^[40].

Это дело выходило далеко за рамки компетенции офицеров Токко, запротоколировавших признание Мияги. Дело немедленно передали Есикаве как старшему прокурору окружного уголовного суда Токио. Лично допросив Мияги на следующий день после его попытки самоубийства, он узнал имена Клаузена, Вукелича, Каваи и других менее значимых сотрудников агентуры. Он также отдал распоряжение об аресте Акиямы, переводчика резидентуры, и информатора Мияги госпожи Кудзуми.

Акияма немедленно все рассказал. У него дома были обнаружены документы по Южно-Маньчжурской железной дороге, а также военная информация – еще не переведенные на английский язык материалы от Одзаки и Мияги^[41]. Показания Кудзуми тоже подтверждали признание Мияги. Есикава оказался в неудобном положении: ему приходилось поверить невероятным обвинениям своего подозреваемого, что советскими шпионами являются два человека с огромными связями в высших эшелонах власти Токио.

Когда в воскресенье, 12 октября, Мияги не появился у Одзаки дома, пропустив еженедельный урок живописи с его дочерью, у советника это не вызвало особого беспокойства. Его не взволновало и отсутствие Зорге на встрече в понедельник в ресторане “Азия” (у Зорге поднялась температура, он перепутал день и вместо понедельника приехал на встречу во вторник). Но, зайдя пообедать в “Азию” во вторник, Одзаки застал там трех высокопоставленных офицеров полиции – в том числе начальника отдела безопасности министерства внутренних дел и начальника подразделения Токко, – которые, видимо, его ждали. Одзаки был немного с ними знаком и, проходя мимо, любезно поприветствовал их. Арестовать его они не пытались. Лишь на следующее утро, когда Одзаки читал у себя в библиотеке утренние газеты, к его дому подъехала черная машина с сотрудниками Токко в штатском, вежливо предъявивших свои визитные карточки и ордер на его арест. Он спокойно, с невероятным достоинством покинул дом.

Оказавшись под стражей в полицейском участке Мэгуро, Одзаки все еще считал, что находится под следствием из-за либеральных идей в своих исследованиях, а не в связи со шпионажем. Миясита Хироси, один из самых опытных следователей Токко, скоро развеял его заблуждение. “Мы допрашиваем вас не как японца, а как шпиона Коминтерна или Советского Союза, – сообщил Миясита заключенному. – Когда Япония воюет, шпионам не может быть никакой пощады”^[42]. Впервые “на лице [Одзаки] явно проявилась душевная тревога”^[43].

Решительным шагом для Токко был уже арест высокопоставленного члена японского правительства и уважаемого ученого – “одного из самых выдающихся советников Коноэ”, как назвал его Есикава. А арест такого знаменитого иностранца, как Зорге, пользовавшегося доверием посла Германии, ближайшего союзника Японии, представлял собой проблему еще большего масштаба. Дипломатические последствия ошибки могли навредить хрупким отношениям Японии с Берлином. Но, если Мияги рассказал правду, политические последствия могли быть еще хуже.

Формально Япония была связана обязательствами в рамках пакта о нейтралитете с Советским Союзом. Обнаружение советской резидентуры в сердце японского правительства могло испортить и без того напряженные отношения с Москвой в тот момент, когда Япония собиралась отправить значительную часть своей армии в наступление в Юго-Восточную Азию и готовилась к войне с Соединенными Штатами. Был третий вариант: Зорге мог быть на самом деле агентом Германии, выступавшим в роли коммуниста, чтобы собрать разведданные для рейха. Одним словом, следствие считало, что Зорге защищен с двух фронтов – его положение в Германии спасет его, если он невиновен, а отношения с Москвой – в случае его вины. Совершив промах с таким человеком, Есикава и его коллеги рисковали и карьерой, и собственным благополучием^[44].

Иностранный отдел Токко не был готов идти на такой риск. Для действий в отношении столь видных иностранцев, как Зорге и Клаузен, им нужно было добиться признания Одзаки. Инспектор Миясита понимал, что время работает против него; влиятельные друзья Одзаки могли в любой момент добиться его освобождения. “Общество завтраков” узнало о его аресте в то же утро во время заседания – после исступленных звонков жены Одзаки^[45].

Чтобы сломать Одзаки, Миясите пришлось почти целый день беспрерывно его допрашивать. В полночь Одзаки наконец сдался. “Я расскажу все, – сказал он, словно сбросив с себя невыносимое напряжение, распространившееся и на следователей. – Позвольте мне сегодня отдохнуть и немного подумать”^[46].

Зорге, до сих пор ничего не знавший об арестах Мияги и Одзаки, решил, что настал тот самый решающий момент, о котором он намекал Эте и Ханако. 15 октября, в первый день допроса Одзаки, Зорге позвал к себе Клаузена. Он передал радисту стопку сообщений в Москву, где спрашивал о новых указаниях для членов резидентуры и о том, возвращаться ли ему в Россию или приступать к новой деятельности в Германии^[47]. Спустя семь лет с опозданием ровно на одну неделю Зорге решил свернуть деятельность токийской резидентуры, хотел того Центр или нет. Прочитав сообщения, Клаузен отдал их обратно своему начальнику, впервые демонстрируя откровенное неповиновение. “Рановато их отправлять, – сказал Клаузен. – Повремени с ними немного”^[48].

Разумеется, Клаузен не рассматривал вариант возвращения в Москву. Если оставить за скобками его процветающее дело и утрату веры в коммунизм, он знал, что два года тихого саботажа связи агентуры неизбежно всплывут, едва Зорге вернется в Центр. Открытый бунт Клаузена против плана Зорге свернуть агентуру касался вопроса жизни и смерти для них обоих – в противоположных направлениях. Клаузен уже не боялся Зорге, его властные чары развеялись. Начальник был явно перевозбужден и истощен (при последнем визите Мияги Зорге был настолько болен, что агент уговаривал его поехать в больницу). Зорге также все больше волновался из-за исчезновения своих японских агентов. Он искал номер телефона Одзаки, вспоминал Клаузен, но так и не смог найти его в своем беспорядке.