Отт потерпел еще одно поражение, когда 16 июля Мацуока, самый активный сторонник прогерманской позиции в правительстве, ушел в отставку вместе со всем кабинетом министров. Внезапная отставка Коноэ была протестом против сопротивления верховного командования Японии его попытке заключить соглашение о нейтралитете с Соединенными Штатами и положить конец войне в Китае. Решительный демарш Коноэ возымел действие. Император потребовал его немедленного возвращения и даже позволил своему незаменимому премьер-министру совершить последнюю отчаянную попытку предупредить войну с Америкой, предложив организовать личную встречу с президентом США Рузвельтом. Однако Мацуока, занимавший публично прогерманскую позицию, на свой пост не вернулся.

Чем важнее становились задачи агентуры Зорге, тем выше были и ее риски. Шпиономания токийских властей достигла нового уровня: в международных телефонных разговорах было запрещено использовать любой язык, кроме японского. В учреждениях, где работал Одзаки, были ужесточены меры безопасности. В июне, зайдя к Одзаки в контору Южно-Маньчжурской железной дороги, Каваи должен был предъявить свои документы и расписаться в анкете. “За вами следят даже в вашем собственном кабинете, – предостерег Каваи своего руководителя, – будьте осторожнее”. Одзаки, казалось, не слишком беспокоился из-за столь пристального наблюдения. “За мной так следят, потому что я из команды Мацуоки”, – как ни в чем не бывало отвечал он^[27].

Но к концу июля Одзаки утратил былой оптимизм. Он стал напряжен, утратил свою обычную доброжелательность и все больше опасался ареста, вспоминал Каваи. Как-то раз они случайно столкнулись в переполненном вагоне пригородного поезда в Гиндзе и пошли выпить по кружке пива (вероятно, в одну из маленьких пивных, ютящихся в арках железнодорожного моста и сохранившихся и по сей день). Одзаки признался, что чувствует себя “как крыса в мешке”^[28]. Мияги тоже нервничал. Он считал, что за ним следят, пока он разъезжает по Токио по делам агентуры, и мечтал о безмятежной жизни художника на родной Окинаве. “Таким людям, как мы, глупо заниматься такими делами, – признавался Мияги Каваи. – Я никогда не собирался всецело заниматься этим. А теперь, похоже, не могу с этим развязаться!”^[29]

Несмотря на растущую опасность, Одзаки не стал осторожнее. Когда 27 июля Каваи направлялся домой к Одзаки, часть пути за ним следили полицейские, но ему удалось от них оторваться. Одзаки он дома не застал, однако удивился, встретив здесь старого товарища по партии Рицу Ито, которого жена Одзаки угощала чаем. В 1930-е годы Ито отсидел два года в тюрьме за связи с Коммунистическим союзом молодежи, в 1939 году был снова арестован и, что любопытно, освободившись в августе 1940 года, занял свою прежнюю должность заместителя Одзаки в отделе расследований Южно-Маньчжурской железной дороги. Каваи недоумевал: не мог ли Ито быть освобожден, взяв на себя обязательство осведомлять полицию о делах Одзаки?^[30]

В тревожной обстановке середины июля становилось все очевиднее, что японская армия готовится к массовой мобилизации. По всей Японии спешно сооружались новые лагеря для военной подготовки, докладывал Мияги, несмотря на все большие страхи, до сих пор неуклонно исполнявший долг перед резидентурой. Были напечатаны тысячи призывных повесток, одну из которых получил и помогавший когда-то Мияги Есинобу Одаи, прослышавший в своем мобилизационном пункте, что его отряд отбывает в Маньчжурию. Зорге больше всего интересовало, куда будут направлены мобилизованные – в Сибирь или в Юго-Восточную Азию.

И тут как раз в качестве источника разведданных оказалась весьма полезна тщательная бухгалтерия Южно-Маньчжурской железной дороги. Каждое передвижение войск, вооружений и боеприпасов по Японии и Китаю можно было отследить в мельчайших подробностях по педантичным почасовым графикам Mantetsu, которые обновлялись каждую ночь командой технических специалистов, вооруженных логарифмическими линейками. Более того, данные о местах отправления-назначения и компоновке каждого состава – количестве пассажирских, закрытых и открытых грузовых вагонов, вагонов для перевозки скота – давали полную, хотя и закодированную, картину подготовки Японии к наземным военным действиям.

Трудность состояла в том, что даже при наличии этой информации для внутреннего пользования Одзаки не мог прийти ни к какому окончательному выводу. По оценкам его коллег в Mantetsu, на север должны были отправиться 250000 военных, а на юг – 350000. Беспокойство вызывала мобилизация компанией команды из 3000 опытных железнодорожных рабочих, имевших в распоряжении специальные краны для поднятия подвижного состава и изменения ширины колеи. У такого оборудования могла быть только одна сфера применения: с его помощью японские вагоны предполагалось приспособить к использованию на Транссибирской магистрали. Новый путь прокладывался также и для обеспечения новых разъездных путей локомотивов у советского пограничного пункта Ушумун, который, очевидно, и был вероятной целью потенциального вторжения. Одзаки беспокоило также совещание исследовательского общества “Сёва”, где руководитель отдела по военным вопросам министерства армии открыто заявил, что, “если Россия окажется повержена в войне с Германией… Японии, разумеется, следует направить свои войска в Сибирь. Было бы глупо не съесть предложенное вам блюдо”^[31].

Мияги попытался помочь разрешить эту головоломку наилучшим из известных ему способов – путем сбора мелких, на первый взгляд незначительных деталей. Используя свой дар балагура, Мияги без устали разъезжал по провинциям и общался с солдатами в чайных и барах. Прямые вопросы о местах их назначения могли привести к его задержанию, поэтому он просто болтал о качестве снаряжения, полученного новобранцами. До чего же теплые новые армейские шинели! Ну не чудо ли, что на случай летней жары есть тропическая форма из хлопка. И так далее. Сведя воедино рассказы новобранцев об их новом оснащении, Мияги смог выдвинуть обоснованное предположение о месте назначения каждого отряда. Он делал вывод, что тревожно значительное количество военных утеплялись, готовясь к зимней войне в Сибири.

Двадцать восьмого июля японские войска, с прошлого года занимавшие территории Индокитая, были переброшены в Сайгон и оккупировали город без единого выстрела по соглашению с марионеточным режимом Виши. В Индокитае были превосходные порты, богатый урожай риса и рабочей силы для японской империи. Первая созревшая хурма и правда досталась Японии, не потребовав почти никаких усилий.

Эта легкая победа во многом предопределила течение войны. В ответ на вторжение на французские территории Индокитая США немедленно наложили на Японию нефтяное эмбарго. В один момент Япония оказалась лишена 80 % поставок топлива. Вашингтон также заморозил все банковские активы Японии; его примеру вскоре последовали Великобритания, Австралия и Нидерланды, которые вместе контролировали всю банковскую инфраструктуру Азии. Не имея возможности пополнить жизненно важные запасы нефти и стали, Япония оказалась перед выбором: либо урезать свои планы по созданию паназиатской империи, либо захватить нефтяные месторождения в Голландской Ост-Индии, чтобы восполнить утрату нефти из Техаса и Пенсильвании. Именно американское нефтяное эмбарго, как никакое иное событие 1941 года, подтолкнуло Японию к столкновению с ее азиатскими соседями и с самой Америкой.

Хотя Берлин и настаивал, чтобы Франция не оказывала сопротивления Японии в Индокитае, падение Сайгона обрушило надежды Германии убедить Японию принять участие в наступлении на Россию. На юг перебрасывались японские войска и корабли как раз тогда, когда Берлину они были нужны на противоположном направлении. Генштаб Германии также начал осознавать, насколько недооценивал потенциал Красной армии. 16 июля в результате ожесточенных боев немцы наконец захватили Смоленск, но им не удалось помешать советской армии отступить на восток к линии обороны Москвы. Открытие второго фронта против советского Дальнего Востока становилось для Берлина, таким образом, первоочередной задачей, если он хотел одержать быструю победу над СССР.