В 4-м управлении снова был назначен новый начальник. Проскуров стал слишком открыто высказывать свои взгляды, что Гитлер может нарушить пакт Молотова – Риббентропа. Став жертвой очередной чистки в руководстве РККА, в июне 1940 года Проскуров был арестован и потом расстрелян. На место Проскурова был назначен его бывший заместитель генерал Филипп Голиков, человек, стремившийся в первую очередь остаться в живых, поставляя Сталину лишь ту информацию, которая подтверждала его предрассудки. Удовлетворение требований японской резидентуры было на последнем месте в списке его приоритетов.

“Дорогой Рамзай. Внимательно изучив Ваши материалы за 1940 год, считаю, что они не отвечают поставленным Вам задачам. <… > Большая часть Ваших материалов несекретны и несвоевременны. Требую активизировать Вашу работу, обеспечить меня оперативной информацией, – телеграфировал Голиков в феврале 1941 года. – Считаю необходимым сократить расходы по Вашей конторе до 2000 иен в месяц. Платите источникам только за ценные материалы, сдельно. Используйте доходы предприятия «Фрица» для дополнительного финансирования нашей работы”^[31].

Зорге настойчиво возражал: “Когда мы получили Ваши указания о сокращении наших расходов наполовину, мы восприняли их как своего рода меру наказания, – телеграфировал Зорге 26 марта 1941 года. – Если Вы настаиваете на сокращении наших расходов… то вы должны быть готовы к разрушению того маленького аппарата, который мы создали. Если Вы не найдете возможным согласиться ни с одним из этих предложений, я вынужден буду просить Вас отозвать меня домой. […] Пробыв здесь 7 лет и став физически слабым, я считаю это единственным выходом из этих трудностей”^[32]. Однако Центр был непреклонен. Пришло время пожинать плоды его инвестиций в токийское производство светокопировальных аппаратов.

Эти новости не обрадовали Клаузена, годами трудившегося над тем, чтобы стартовый капитал Центра превратился в высокоприбыльное дело^[33]. И действительно, к началу 1941 года Клаузена, по его собственному признанию, гораздо больше интересовало его капиталистическое прикрытие, чем основная, как предполагалось, работа в разведке.

“Утратив интерес к разведдеятельности и разуверившись в коммунизме, я стал серьезно заниматься своим делом, – говорил Клаузен в тюрьме. – Я вкладывал в него все свои деньги и трудился не покладая рук”. Когда-то Клаузен считал себя “стопроцентным коммунистом”, “считавшим секретную разведработу священным и важным делом”. После многих лет постоянного стресса, притеснений и бездушного обращения со стороны Центра и особенно Зорге Клаузен был “сыт разведработой по горло”. Пусть и с некоторым опозданием Макс пережил ту же идеологическую трансформацию, что и тысячи коммунистов Германии его класса и поколения. Он рассказал следствию, что изначально стал коммунистом, увидев, “сколько людей не может найти работу”. Но раз Гитлеру удалось искоренить безработицу, Клаузен испытал гордость за родину. “Впервые я почувствовал, что я немец, – говорил он, – я долго метался между прежней приверженностью коммунизму, новорожденной Германии и патриотичному японскому народу”^[34].

За годы, проведенные в Токио, Клаузен пришел к выводу, что японцы вполне довольны жизнью даже без диктатуры пролетариата. “Этой стране не нужен коммунизм”, – решил он. Что же до его руководителей в Кремле, то Клаузен считал, что Сталин поступился мечтами о коммунизме ради имперских интересов России. Следовательно, Макс сделал вывод, что его “разведработа не имеет смысла”. Указание Центра лично финансировать агентуру стало для него последней каплей, и Клаузен окончательно решил “развязаться с Москвой”^[35]. Очевидно опасаясь навлечь на себя гнев Зорге, Клаузен до января 1941 года не решался поставить своего начальника в известность, что “не готов принять подобные указания”. При этом он по-своему отомстил и Зорге, и Центру, и прежнему, бессловесному себе. С ноября 1940 года Клаузен начал уничтожать части донесений Зорге, не удосуживаясь передавать их в Центр.

В тюрьме Клаузен пытался доказать следствию, что он уже давно далек от фанатичной приверженности коммунизму. Зорге же надеялся, что Советский Союз вмешается и спасет его так же, как когда-то спас оказавшегося в китайском плену Нуленса, и настаивал, что его вера в коммунизм не ослабла. Зорге не мог признаться ни в чем подобном ни Ханако, ни сомневающемуся Клаузену, ни неизменно лояльному Одзаки, не говоря уже об Оттах; он не мог написать об этом даже Кате, ведь все письма читал Центр. В годы кульминации его карьеры в Токио Зорге не с кем было делиться сомнениями и тайнами. Возможно, именно стрессом, связанным с необходимостью глубоко скрывать эти переживания, объясняются его столь детальные и пространные признания японцам. Однако следователям он тоже солгал, кое-что от них утаив. Единственным свидетельством его сокровенных настроений для нас являются его душеизлияния Ниило Виртанену в Москве в 1935 году, когда он признался в отчаянии и разочаровании, – и частые просьбы к Москве о разрешении вернуться домой.

После начала войны Зорге еще больше сблизился с семьей Отта, не только по работе, но и лично. Значительную часть лета и осени 1940 года Зорге провел в летней резиденции Отта в Акие, в 30 километрах к югу от Токио. Они с Ойгеном гуляли днем на природе, Зорге фотографировал крестьянскую жизнь (как-то раз Отт спас Зорге от ареста, предъявив одержимым шпиономанией полицейским свое дипломатическое удостоверение). Зорге часто болел – несмотря на гимнастику и физическую силу, его нельзя было назвать здоровым человеком, – и Гельма Отт, вновь взяв на себя роль медсестры и матери, приносила ему домой питательные супы^[36]. Но настоящие сокровенные страдания – из-за разлуки с Катей и безвыходности своей тайной жизни – так и оставались неизбывными.

В начале осени 1940 года полковник Мацки отправился обратно в Берлин – через Владивосток и Транссибирскую магистраль по дружественной России, – в числе прочих бумаг он вез последний труд Зорге для генерала Томаса. По пути через центр Москвы с Казанского на Белорусский вокзал полковник наверняка проезжал штаб-квартиру 4-го управления, куда уже несколько недель назад поступила содержавшаяся в докладе информация. Пост Мацки занял полковник Альфред Кречмер, как и предшественники, получивший в высших военных кругах заверения в надежности Зорге.

Гитлер планировал наступление на Великобританию на 15 сентября 1940 года. В порт бельгийского Антверпена из Берлина была направлена съемочная группа: она должна была запечатлеть, как якобы в Британии танки и войска высаживаются с десантных барж, выпуская по дюнам холостые залпы. Поскольку в действительности высадка должна была произойти под покровом ночи, министр пропаганды Иозеф Геббельс хотел, чтобы у граждан рейха была готовая версия кинохроники вторжения^[37]. Однако из-за неожиданного сопротивления Королевских ВВС и превосходства британского флота запланированная операция была равносильна самоубийству. 17 сентября 1940 года Гитлер, посовещавшись с рейхсмаршалом Германом Гёрингом и фельдмаршалом Гердом фон Рундштедтом, убедился, что операция неосуществима, пока не достигнуто превосходство в воздухе. Гросс-адмирал Карл Дёниц признал, что “мы не обладали превосходством ни в воздухе, ни в море, а наше положение никак не позволяло добиться ни того ни другого”^[38]. Позже в тот же день Гитлер приказал отложить операцию, распорядившись рассредоточить суда во избежание лишних потерь от налетов британской авиации и флота^[39].

Официально, чтобы и дальше держать Великобританию в напряжении, операцию “Морской лев” просто отложили до весны^[40]. На самом же деле Гитлер уже готовился принять самое роковое решение своей жизни. В полдень 29 июля 194° года, выслушав стандартный доклад о положении дел от своего командного состава, Гитлер попросил начальника штаба оперативного руководства генерал-оберста Альфреда Йодля задержаться. Фюрер был обеспокоен, что русские проигнорируют пакт о ненападении и нападут, пока войска Германии заняты в кампании на Западе. Гитлера волновало слишком большое скопление советских войск по ту сторону границы: “На Востоке у нас ничего нет”. Если Советы захватят Румынию, они отрежут рейх от единственного источника нефти в материковой Европе, месторождений Плоешти, перекрыв Гитлеру возможности продолжать войну. “Тогда война будет проиграна”, – сообщил Гитлер Йодлю.[10] После этого фюрер спросил его, есть ли какой-то шанс перебросить силы, которые должны были быть задействованы в операции “Морской лев”, на Восток и при необходимости напасть на Советский Союз и разгромить его осенью 1940 года. Йодль ответил, что на подготовку такого наступления уйдет по меньшей мере четыре месяца^[41].