Многие высокопоставленные военные выступали за сближение с Великобританией, Францией и Соединенными Штатами. Среди них следует выделить адмирала Китисабуро Номуру, возглавившего 25 сентября министерство иностранных дел Японии. Номура утверждал, что альянс с величайшими военно-морскими державами может оказаться весьма выгоден Японии: благодаря ему она сможет получить, во-первых, беспрепятственный доступ к жизненно важному для ее экономики сырью, а во-вторых, влиятельных союзников, так же, как и она, заинтересованных в том, чтобы не допустить советского и германского влияния в Азии. К власти пришло новое правительство под руководством генерала Нобуюки Абэ, умеренного политика, с недоверием относившегося к праворадикалам. На пост министра армии Абэ назначил бывшего старшего советника императора генерала Сюнроку Хату, надежного человека, тоже противника военных авантюр. Соглашение Гитлера со Сталиным случайно затормозило – по крайней мере временно – развитие агрессивного национализма в Японии. “Этот кабинет будет намного слабее предыдущего, – докладывал Одзаки Зорге. – И он будет сотрудничать с Соединенными Штатами и Британией”^[12].

Во время этого непродолжительного периода – причудливо противоречивого, как можно понять по прошествии времени, – казалось, что Советский Союз сохранит мир с Германией, а Япония окажется во Второй мировой войне либо в изоляции, либо, возможно, в роли партнера Великобритании и Америки. В японской армии были активисты, наверняка восхищавшиеся агрессивной политикой Гитлера. Но вероломный пакт Гитлера со Сталиным дискредитировал прогерманскую группировку. Зорге отмечал, что преимущественно “против Германии выступали пробританские и проамериканские группировки, и германское посольство охватила тревога, что японское правительство может занять сторону Великобритании и США”^[13].

4-е управление, в свою очередь, не считало нужным ни объяснять, ни оправдывать резкую смену позиций советского руководства. При этом приходившие из Москвы телеграммы отличал все более сварливый и постоянно недовольный тон. В период между отставкой Яна Берзина в августе 1937 года и подписанием пакта в ведомстве сменилось четыре начальника, каждый из которых был (или вскоре будет) расстрелян. Гендин был уволен в октябре 1938 года и расстрелян четыре месяца спустя. Как и его предшественник, следующий начальник разведки Иван Проскуров^[14] оценил информацию, полученную от резидентуры Рамзая, но совершенно не понял мотивов своего лучшего агента в Токио. Когда ему пришлось ответить отказом на очередную просьбу Зорге о возвращении в Москву в июне 1939 года, Проскуров отправил своим подчиненным в японском отделе Центра внутренний меморандум. “Основательно продумать, как компенсировать отзыв Рамзая, – давал указание Проскуров. – Составить телеграмму и письмо Рамзаю с извинениями за задержку с заменой и изложением причин, по которым ему необходимо еще поработать в Токио. Рамзаю и другим членам его организации выдать единовременную денежную премию”^[15]. Проскуров исходил из обидного допущения, будто деньги – это все, что необходимо, чтобы добиться от Зорге покорности.

Первого сентября Проскуров направил Зорге телеграмму с выговором. “В вашей деятельности, похоже, наблюдается простой, – писал в раздражении начальник. – Япония должна была предпринять важные шаги (военные и политические), готовясь к войне против России, но вы не предоставили нам никаких существенных сведений… Вы должны в полной мере использовать все ресурсы Джо, Мики и Отто”^[16].

Ни на регулярных встречах Одзаки с высокопоставленными политическими деятелями, ни от агентуры Мияги в японском военно-промышленном комплексе, ни из посольства Германии не поступало никаких данных, которые указывали бы в тот момент на оправданность опасений Проскурова в связи с возможной агрессией Японии. Тем не менее тон для этого финального, и в итоге трагического, периода карьеры Зорге в 4-м управлении был задан. “С того момента, – вспоминал Клаузен, – [Зорге] регулярно получал телеграммы с выговорами и предупреждениями”^[17]. Сталин был твердо убежден, что ему известны истинные намерения Японии. Никакие сведения, поставляемые Зорге, вне зависимости от степени надежности источника, не могли поколебать уверенность параноидального “хозяина” Кремля, будто Германию с успехом удалось приструнить, а Япония остается смертельной угрозой. В действительности дела обстояли ровно наоборот.

Критика Проскурова была особенно несправедлива в свете все большего риска, в котором вынуждена была работать агентура Зорге. Еще в 1934 году, когда Зорге только приехал в Токио, в городе ощущалась удушающая атмосфера подозрительности и слежки. Но после эскалации войны в Китае и поражений у высоты Чжангуфэн и в Номонгане Японию охватила массовая шпиономания, стремительно переросшая в национальный психоз^[18]. Власти наводнили город антишпионскими плакатами, лозунгами, появлявшимися в витринах магазинов и даже на упаковках спичек. На всех изображениях пропаганды коварный шпион неизменно представал в образе высокого европейца со светлыми волосами, по сути являвшегося карикатурным портретом Зорге. Местные власти организовывали антишпионские дни и недели, когда граждан призывали докладывать о любом подозрительном поведении соседей и прохожих. Политическая полиция Токко и военная контрразведка Кэмпэйтай планомерно допрашивали всех японцев, замеченных в контактах с иностранцами; правительство даже направило агентов в Берлин, Рим и Сан-Франциско следить за японскими радикалами и пресекать попадание в Японию любой коминтерновской литературы^[19].

Неутомимый Мияги не прекращал свою вербовочную деятельность, несмотря на все больший риск. Столкнувшись с нарастанием антияпонских настроений в США, множество японских эмигрантов возвращались домой, в том числе и ряд старых знакомых Мияги по коммунистическим кругам. В апреле 1938 года Мияги отправился в небольшой городок Кокаву на острове Хонсю на трогательную встречу с женой хозяина квартиры в Сан-Франциско, Томо Китабаяси. Она устроилась работать портнихой, вступила в местную церковь Адвентистов седьмого дня и откладывала деньги, чтобы муж смог приехать к ней в ее родной город. При ее скромном положении и жизни в далеком провинциальном городе не совсем ясно, чем Томо Китабаяси могла быть полезна агентуре Зорге. Тем не менее Мияги включил ее в агентуру как информатора, руководствуясь скорее их старой дружбой, чем ее симпатиями к коммунизму или практической пользой.

В Токио Зорге, Клаузену и Вукеличу повезло, они добились легитимного положения еще до полномасштабной волны шпиономании. Тем не менее все они находились под беспрецедентно пристальным наблюдением. Как журналисты Зорге и Вукелич вызывали у полиции особое недоверие. “Когда японский национализм стал граничить с фанатизмом, почти любой предмет, находившийся в распоряжении иностранного корреспондента, мог быть использован в качестве доказательства его виновности в шпионаже, – вспоминал Джозеф Ньюман из New York Herald Tribune, часто видевшийся с Зорге на седьмом этаже здания информационного агентства «Домэй», где находились редакции большинства иностранных корреспондентов. – Немецкие и итальянские журналисты вызывали у них гораздо больше подозрений, чем американцы. Они понимали, что корреспонденты стран оси были командированы в Японию не только для того, чтобы писать репортажи для своих газет и агентств, а еще и для сбора любой секретной информации для посольства Германии”^[20].

К 1939 году Зорге находился под регулярным, пусть и спорадическим, наблюдением полиции. К нему был приставлен 28-летний офицер Харуцугу Сайто, гордый, умный, владевший немецким языком молодой сотрудник иностранного отдела Токко, занимавшегося слежкой за 700 немцами, жившими в Токио^[21].

Слежка за Зорге не составляла большого труда. Его маленький “датсун”, за руль которого он пересел после аварии на мотоцикле, бросался в глаза не меньше своего высокого хозяина-немца. Сайто прекрасно знал, что у его объекта налажены прекрасные связи с послом Германии, и шел на невероятные ухищрения, чтобы остаться незамеченным во время наблюдения за Зорге в городе. Он регулярно пытался допросить новую экономку Зорге Фукуду Тори, сменившую пожилую Хонмоку, но получил жесткий отпор. “Я не буду отвечать ни вам, ни этим из Кэмпэйтай, – бросалась на него Фукуда. – Мой хозяин – хороший человек. Отстаньте от него!”^[22] Впоследствии Фукуда несколько смилостивилась, позволив любезному молодому офицеру сопровождать себя в храм, где она молилась своему любимому божеству-лисе, Ойнари-сан, почитаемому многими японскими крестьянами. Зажигая благовония в маленьком святилище, пожилая дама, возможно, даже обращалась с молитвами о своем хозяине к самому близкому ему божеству