Не прошло и двух лет после приезда Мияги в Токио, как этот растрепанный художник с располагающей улыбкой и обезоруживающей манерой общения, стал исключительно талантливым вербовщиком и руководителем агентов – пусть здравомыслия ему хватало не всегда. К середине 1937 года Мияги контролировал сеть из друзей, наемных агентов, сотрудников и ни о чем не подозревающих простофиль, раскинувшуюся от его родной Окинавы на юге до Хоккайдо на севере. В отличие от неотразимого Зорге, чье подогретое алкоголем обаяние сбивало людей с ног, вынуждая их либо любить его, либо ненавидеть, Мияги обладал умением вливаться в любую компанию, от владелиц великосветских салонов, с которыми он знакомился в художественных галереях Гиндзы, до полуобразованных рыбаков из Хоккайдо. Он мог торчать в дешевых барах, легко вовлекая в беседу незнакомых людей. Мияги даже жаловался начальнику, как много времени ему приходится проводить, выпивая со случайными знакомыми, – самого Зорге эта часть работы не тревожила^[38]. Зорге описывал Мияги как “очень простого, добродушного человека”, казавшегося “очень наивным и добрым”^[39].

Наивность Мияги, возможно, и была секретом его обаяния. Но связываться с бывшими коммунистами было также невероятно опасно, не говоря уже о том, чтобы вербовать в их рядах такое количество агентов. Нет никаких доказательств, что Зорге высказывался против сотрудничества Мияги с известными коммунистами – но Гудзь, его московский куратор, безусловно, был против. По его словам, он считал, что, командировав Мияги на работу с Зорге, генерал Берзин совершил “большую ошибку… Как можно было работать с коммунистами? За ними же повсюду за границей была установлена слежка”, – рассказывал Гудзь российскому телевидению в 1999 году. “Это Берзин решил взять японского художника из нормальной среды в Соединенных Штатах и направить его к Зорге. Но Зорге не понимал, что он не должен так часто и открыто взаимодействовать с коммунистами”^[40]. Но опять же нет никаких доказательств, что Гудзь или кто-либо еще в 4-м управлении предупреждал Зорге и Мияги, чтобы те искали информаторов в менее опасной среде.

Пока Мияги набирал агентов в свою сеть, Одзаки благодаря новому кризису в Китае окажется еще ближе к высшим руководящим кругам Японии. 12 декабря 1936 года генералиссимус Чан Кайши, руководитель партии Гоминьдан и лидер националистического Китая, был арестован своим союзником и подчиненным маршалом Чжаном Сюэляном. “Молодого маршала” Сюэляна – бывшего военачальника Маньчжурии, командовавшего теперь Северо-восточной армией, – вывел из себя отказ Чан Кайши воевать с японцами. Вместо того чтобы противостоять экспансии Японии в Маньчжурию и Внутреннюю Монголию, Чан Кайши продолжал терять людей и ресурсы в борьбе с китайскими коммунистами, руководствуясь принципом, что японцы – это заболевание кожное, а коммунисты – сердечное. Сюэляну, попытавшемуся оказать японцам сопротивление, было приказано отступать^[41].

Теперь настала пора для мести. В течение двух недель Сюэлян держал Чан Кайши и его окружение в заключении в штаб-квартире военного командования в Сиане. К 25 декабря генералиссимус поддался на уговоры и был вынужден подписать соглашение о перемирии с коммунистами, дававшее возможность создания объединенного фронта в борьбе с японцами. Отказ Чан Кайши от политики компромисса с японскими захватчиками создал предпосылки к полномасштабной войне между Китаем и Японией^[42].

Советский Союз сыграл весьма противоречивую роль в сианьском инциденте (что станет впоследствии главным камнем преткновения между победившими в итоге китайскими коммунистами и Москвой). Фактически, по мере того как Япония и Германия проводили перевооружение, занимая все более агрессивную позицию, Сталин пытался улучшить отношения со всеми странами, которым потенциально угрожало их растущее влияние. Главными потенциальными союзниками Советского Союза, следуя этой логике, были Соединенные Штаты и националистический Китай. В 1933 году Москва нормализовала отношения с Вашингтоном, а в том же году сталинский народный комиссар по иностранным делам Максим Литвинов старался убедить Америку поддержать соглашение о ненападении между США, СССР, Японией и Китаем.

Сталин также четко осознавал – отчасти благодаря стараниям Зорге и шанхайской резидентуры, – что нацистская Германия делала Чан Кайши значительные авансы, предлагая ему закупки военной техники и услуги военных консультантов. Пронацистский Китай развязал бы Японии руки для нападения на СССР. Поэтому начиная с середины 1930-х годов Сталин поддерживал идею создания единого фронта с Чан Кайши против Японии.

В случае образования альянса с китайскими националистами китайские коммунисты, идеологические союзники СССР, оказались бы в затруднительном положении. Сталин решил эту проблему в свойственной ему манере – ведя двойную игру. СССР пообещал лидеру КПК Мао Цзэдуну оружие и убеждал его сформировать собственное советское государство в провинции Шаньси, способное в какой-то мере смягчить удар в случае японской агрессии. Но параллельно Сталин вел переговоры и с Чан Кайши, подбивая его к войне с Японией – но без вмешательства СССР. Одновременно с этим Коминтерн уговаривал маршала Сюэляна забыть о вражде с Мао, направив группу высокопоставленных китайских товарищей, прошедших московскую подготовку (одним из них был Ван Биннань), для переговоров с маршалом и столкнуть его с ярым сторонником умиротворяющей политики в отношении Японии, Чан Кайши.

Сианьский инцидент во многих отношениях завершился триумфом сталинской дипломатии. Советники Чан Кайши, разумеется, на тот момент винили Коминтерн в мятеже Сюэляна и временном заточении генералиссимуса^[43]. Сталин вынудил китайских националистов и коммунистов забыть об их расхождениях, объединившись против общего врага – Японии. Чтобы сосредоточиться на борьбе против японцев, Чан Кайши тем не менее требовались гарантии от его советских друзей, что коммунисты Мао не нанесут ему удара в спину – Сталин с огромным удовольствием принял эти условия от лица Мао. СССР быстро отказался от своей двойной политики, внезапно приказав Мао забыть о создании отдельного коммунистического государства и сотрудничать с националистами. Свидетелем ярости Мао из-за этого предательства стал американский журналист Эдгар Сноу, часто сопровождавший “Председателя” в этот период^[44]. Но важность объединения Китая против Японии превышала, с точки зрения Сталина, и амбиции Мао, и даже вопрос о победе коммунизма на Дальнем Востоке.

В Токио Одзаки написал еще одну важную статью об этом инциденте – “Значение государственного переворота Сюэляна”, где он верно прогнозировал, что коммунисты заключат с националистами соглашение о перемирии, направленное против японцев. Материал настолько впечатлил редактора Одзаки, что он выдвинул его кандидатуру в новый аналитический центр – “Сёва кэнкюкай” (Общество изучения Сёва), – который станет своеобразным кулуарным кабинетом будущего премьер-министра, принца Фумимаро Коноэ^[45]. Коноэ был безупречно образованным аристократом, пользовавшимся уважением как среди умеренных гражданских чиновников, так и среди военных – во многом из-за того, что он не осудил несанкционированные вылазки армии в Маньчжурии. Британский посол в Японии, сэр Роберт Крейги, отмечал, что, о чем бы ни шла речь, от Коноэ невыносимо трудно было добиться вразумительной позиции – именно эта уклончивость станет сильнейшим политическим активом будущего премьера. Крейги называл его “дилетантом Коноэ, окружившим себя молодыми людьми из своего «мозгового треста» и с удовольствием заигрывающим с опасными политическими экспериментами”, например идя навстречу радикальным националистам Японии^[46]. Соратниками Одзаки по мозговому тресту были такие видные люди, как главный редактор информационного агентства “Домэй”, ведущие эксперты по трудовому праву, политологи и экономисты.

В июне 1937 года принц Коноэ стал премьер-министром. Благодаря своему стратегическому положению в Обществе изучения Сёва Одзаки получил возможность доложить Зорге, что назначение Коноэ – “последний козырь руководящего класса Японии”, рассчитывавшего, что их ставленник сможет сдержать “политическое давление армии”. Сам Одзаки, однако, не питал на этот счет никаких иллюзий. Военные приветствовали Коноэ как полезную марионетку, дававшую им шанс “перейти к агрессивной национальной политике, к которой они всегда стремились”^[47].