В это время Айно Куусинен начала понимать всю серьезность ошибки, которую она допустила, выполнив приказ Урицкого. Директор был все в том же раздражительном настроении, что и в прошлом году во время ее отъезда. Комкор снова ругался из-за “неприемлемой” работы Зорге и его растрат денег 4-го управления. Больше всего его выводило из себя неповиновение. Урицкий несколько раз пытался заставить Айно написать Зорге письмо с просьбой вернуться, утверждая, что Зорге ослушался приказов и что сам Сталин лично приказал ему вернуться в СССР. Айно вполне логично отвечала, что если Зорге не послушался Сталина, то к ней он тем более вряд ли прислушается.

Давление прекратилось лишь в июле 1937 года после отставки Урицкого. Его место занял его бывший начальник Ян Берзин, только что вернувшийся из командировки, где занимался организацией советской помощи в Гражданской войне в Испании. Через месяц Берзина сняли, назначив на его место другого руководителя, продержавшегося всего две недели. К концу года и Урицкого, и Берзина арестуют, осудят за шпионаж в пользу Германии и Японии, а потом расстреляют. В общей сложности в советской военной разведке в период с 1937 по 1939 год сменилось шесть начальников, пятеро из которых были расстреляны^[30]. Айно была арестована в начале 1938 года и провела пятнадцать лет в ГУЛАГе и в ссылке.

Зорге оставался в неведении, что неизбывное раздражение Урицкого из-за расходов токийской резидентуры и отказа резидента вернуться в Москву после отданного ему приказа послужило поводом направить паранойю террора на агента Рамзая и всю его работу. Японский отдел 4-го управления раскололся на две группировки: тех, кто доверял, и тех, кто не доверял Зорге. Комдив Александр Никонов, начальник 4-го управления, чье руководство продлилось всего две недели в августе 1937 года, поручил подготовить доклад о возможности ликвидации всей группы Рамзая целиком.

Однако обстоятельства сложились так, что преемник Никонова старший майор госбезопасности Семен Гендин, десантированный из НКВД, чтобы взять на себя управление руинами 4-го управления, счел донесения Зорге весьма ценными и даже говорил о необходимости продолжения его работы на месте. Но, спасая токийскую операцию, Гендин также поставил на Зорге и его команде роковую печать “политически неполноценной” и “вероятно вскрытой противником и работающей под его контролем”^[31]. Донесения из Токио, направлявшиеся Гендиным Сталину начиная с сентября 1937 года до самого его ареста 22 октября 1938 года, предварялись глубоко скептическими замечаниями. “ЦК ВКП(б) тов. СТАЛИНУ Сов. секретно, – начинается один из меморандумов Гендина. – Представляю донесение нашего источника, близкого к немецким кругам в Токио. Источник не пользуется полным нашим доверием, однако некоторые его данные заслуживают внимания”^[32]. Это клеймо на репутации Зорге серьезно скажется на его будущем.

Многие иностранные коммунисты, как и Зорге, тешившие себя идеалистическими надеждами, разочаровались в своих убеждениях в результате кровавой расправы 1937 года. “Миллионы были уничтожены, в том числе коммунисты, осуществившие революцию в России”, – писал советский шпион Уиттакер Чемберс, как и Зорге, ослушавшийся приказа вернуться в Москву. Испытывая отвращение к преступлениям Сталина, Чемберс отрекся от коммунизма в апреле 1938 года. Он перечислил причины своего глубокого разочарования: умышленное массовое уничтожение крестьян на Украине и Кубани в ходе коллективизации; умышленное предательство рабочего класса Германии коммунистами, по приказу Москвы отказавшимися сотрудничать с социал-демократами, чтобы помешать приходу к власти нацистов; и предательство республиканского правительства Испании Советским Союзом, чьи агенты были больше обеспокоены необходимостью уничтожения своих политических врагов, а не оказанием им политической помощи в борьбе с фашизмом. Он мог бы добавить еще один омерзительный факт – о котором, несомненно, знал Зорге: Сталин настолько ненавидел умеренных социалистов, что приказал КПГ голосовать за нацистов в рейхстаге, чтобы сокрушить социал-демократов. “Вскрылась огромная язва коррупции и обмана, – писал Чемберс. – Сталин консолидировал власть в своих руках, уничтожив тысячи лучших людей и умов в коммунистической партии по сфабрикованным обвинениям”^[33].

Переживал ли и Зорге подобный кризис веры? Вероятно, да. Зорге уже признавался в 1935 году Ниило Виртанену в своих разочарованиях. Но, оказавшись в ловушке в Токио, он не мог ни с кем поделиться своими сомнениями. Японские члены агентуры относились к Зорге как к начальнику, столпу спокойствия и источнику непоколебимой решительности. Клаузен, вероятно самый близкий кандидат в поверенные Зорге в Токио, тоже нуждался в его руководстве и поощрении. Ханако вообще не знала, что он коммунист. А в его признательных показаниях и тюремных записках заявлять о сомнениях было неуместно, ведь Зорге до последнего надеялся, что Советский Союз спасет его.

Есть очевидные признаки, что из-за постоянного напряжения у Зорге начались срывы. Он всегда много пил. Но в 1937 году – и чем дальше, тем чаще – его собутыльники Веннекер и принц Урах стали отмечать, что и без того умопомрачительное количество алкоголя, которое он выпивал, значительно увеличилось. В ходе дебоширских прогулок по барам и танцзалам Гиндзы Зорге впадал то “в экзальтацию, то в слезливую тоску, то в агрессию, то в паранойю, то в манию величия, то в ступор и мрачное похмельное одиночество, облегчить которое способна была лишь новая порция алкоголя”, – вспоминал Урах^[34]. Когда Вайзе из Германского информационного бюро попросил Зорге подменить его на время отпуска, вернувшись, он обнаружил, что почти все свое дежурство Зорге был пьян^[35].

Тем временем Одзаки и Мияги продолжали кропотливую работу, очевидно ничего не подозревая ни о разворачивающихся в Москве драматических событиях, ни о переживаниях своего начальника. Всегда готовый прийти на помощь, владелец инженерной фирмы Синоцука передал Одзаки список всех крупнейших производителей оружия в Токио и его окрестностях, а также экземпляр последней брошюры о “Принципах национальной обороны”. Мияги занимался вербовкой все новых помощников – преимущественно из рядов известных лиц, сочувствующих коммунизму. Одной из них была Кудзуми Фусако, бывшая жена министра-христианина, отсидевшая пять лет в тюрьме за коммунистические взгляды после массовых арестов в 1929 году. Мияги завербовал Кудзуми из-за ее обширных связей в левых кругах. Еще одним завербованным Мияги помощником стал его собственный врач Ясуда Токутаро. У доктора Ясуды была модная медицинская практика и множество знаменитых пациентов, а как уважаемый антрополог и историк, он имел прекрасные связи еще и в интеллектуальных кругах Токио. Мияги полагал, что доктор может помочь “подорвать планы по уничтожению СССР и предотвратить войну между Японией и Советским Союзом”. Ясуда с радостью согласился передавать любые сплетни на высшем уровне, которые ему доводилось слышать в клинике^[36].

Паутина Мияги быстро росла за счет весьма ненадежной сети тюремных единомышленников-социалистов госпожи Кудзуми. Ямана Масадзано, необразованный 34-летний романтик, недавно освободился из тюрьмы, где сидел за связи с коммунистами. Мияги завербовал его и отправил на север, на Хоккайдо, посчитать количество военных лагерей и отметить передвижение войск у японско-советской границы на Южном Сахалине (который японцы называют Карафуто). Бывший университетский профессор Угенда Тагути, тоже отсидевший срок за свои левые взгляды, согласился помогать Мияги с экономической информацией по Хоккайдо и Маньчжурии. Еще одним помощником стал Такаси Хасимото, опять же приверженец левых взглядов, недавно вернувшийся из Маньчжурии, который сообщил Мияги, что японская армия тайно направляет военных под видом строителей на север, на Карафуто, где они разбивают военные лагеря.

На всякий случай Мияги вербовал также и сторонников правых, намекая им – как после своего ареста сделал Каваи, до сих пор отбывавший срок, – будто он связан с подпольными тайными ультранационалистическими обществами. Таким образом Мияги удалось заполучить в качестве информаторов двух правых журналистов, с которыми он общался ради прикрытия, – Масахико Сано и Хатиро Кикути. Но самым важным из новых контактов Мияги стал Ябэ Су, втайне придерживавшийся левых взглядов приближенный секретарь генерала Угаки Кадзусигэ, бывшего министра армии, непродолжительное время занимавшего пост премьер-министра в начале 1937 года^[37].