Мияги также выполнял приказ Зорге, собирая “информацию о японской армии на основе документов и брошюр”^[5]. Оказалось, что в публичном доступе – как известно любому иностранному корреспонденту – можно найти удивительное множество стратегически важных разведданных, особенно если знать, где искать. В специальной книжной лавке в Канде Мияги покупал журналы, военные и технические брошюры, пестревшие статьями “японских военных о внедрении советского оружия, внутреннем устройстве Красной армии и новом оружии Франции, Германии и Англии”. Важные отрывки Мияги отдавал Акияме, чтобы тот перевел их на английский язык для шефа^[6].

Одзаки также восстановил старое знакомство с Синоцукой Торао, владельцем небольшого завода, производившего военное оборудование в промышленном пригороде Токио Кансай. Прикрываясь тем, что техническая информация ему требуется для исследований в Ассоциации, Одзаки обратился к Синоцуке за помощью и представил ему Мияги как студента, изучающего военные вопросы и “помогающего ему по работе”^[7]. Ничего не подозревавший новый информатор только радовался возможности выполнить свой патриотический долг и оказался настоящей находкой. За ужином в Гиндзе Синоцука рассказывал Мияги все о новейших японских самолетах, “Кавасаки-88” и “Мицубиси-92”, сообщал ему точные данные о численности, экипировке и потенциале флота бомбардировщиков, подробностях пополнения военно-морского флота “самолетами-разведчиками, штурмовиками, истребителями и торпедоносцами”. На другой встрече разговорчивый владелец завода поведал Мияги подробности размещения военно-воздушных и военно-морских баз в Йокосуке, Касумигауре, Сасэбо и Омуре. Он болтал и о новых авианосцах флота “Акаги” и “Кага” – которые через шесть лет разгромят Перл-Харбор^[8].

Получив столь ценный источник сведений, Мияги вынужден был остаться в Токио, отложив запланированные поездки по Японии для сбора военной информации. Он пытался уговорить Каваи поехать вместо него, выдавая себя за книжного коммивояжера, но Каваи с самого начала не разделял ни рабочей этики своего друга, ни его преданности партии. “Каваи не был убежденным коммунистом, и его частная жизнь тоже была далека от идеала, – рассказывал Мияги следователям. – Поэтому, с точки зрения разведдеятельности, ему нельзя было доверять”^[9]. Он не представлял себе, сколько мучений перенесет Каваи в результате пыток в полиции, чтобы не раскрыть ни своих тайн, ни секретов Зорге.

Зорге вернулся в Токио в начале сентября 1935 года. В новом костюме американского кроя он казался прежним лихим холостяком. В разговорах со своими немецкими товарищами он нахваливал американок, шутя, что “девочки там уже совсем взрослые!”. Выйти на связь с московским Центром – и с Катей – Зорге не мог до запланированного в том же году приезда Клаузена.

Вечером 4 октября Зорге отпраздновал свой сороковой день рождения в пивной “Золото Рейна” в пятом квартале западной Гиндзы. Он сидел с владельцем заведения, “Папашей” Кейтелем, который как раз недавно оформил зал в духе нового времени: позади барной стойки висел огромный флаг со свастикой, обрамленные фотографии Адольфа Гитлера украшали кабинки бара, где ностальгирующие немцы и любопытствующие японские посетители потягивали пиво, закусывая сосисками^[10]. В ту ночь Зорге обслуживала официантка в баварской юбке и корсаже, ее звали Ханако Мияке^[11]. Она была хороша собой, изящна, на круглом лице было две родинки – на носу и на веке. “Папаша” называл ее немецким именем Агнес. При росте 5 футов и 5 дюймов для японки Ханако считалась высокой и переживала из-за своего роста. Первым делом она обратила внимание на широкие плечи и растрепанные волосы Зорге. Симпатичный иностранец выглядел “немцем до мозга костей”, вспоминала Ханако в интервью в 1965 году^[12]. Зорге заказал шампанского. Кейтель передал заказ официантке. “Агнес, – произнес он, – сегодня этому мужчине исполнилось сорок. У него день рождения”. Зорге кивнул, широко улыбнулся и сказал: “So des, so des” (Все так, все так). Ханако поинтересовалась у другой официантки: “Что это за иностранец, с которым говорит «Папаша»? Он здесь впервые?” Ее коллега “Берта” ответила, что “он часто раньше бывал здесь, но в последнее время его не было видно. Он очень приятный человек… По-японски не говорит, но очень щедр”^[13].

Ханако принесла в кабинку Зорге шампанское, придвинула небольшой складной стул от одного из соседнего столиков и подсела к мужчинам. Бутылку открыли и выпили за здоровье Зорге. Ханако будет потом вспоминать их первую встречу с Зорге во всех подробностях:

“Вас зовут Агнес?” – спросил Зорге.

“Да”, – ответила она.

“А меня – Зорге”, – произнес он, пожимая ей руку. Ее японскому уху его голос показался грубоватым и немузыкальным, рассказывала Ханако журналисту, бравшему у нее интервью, но говорил он доброжелательно, и “все его поведение выдавало в нем человека хорошего воспитания”^[14].

“Сколько вам лет, Агнес?” – спросил Зорге по-английски.

“Мне двадцать три года”, – ответила Ханако, пользуясь немногими словами, известными ей по-немецки (на самом деле ей было двадцать пять, но “Папаша” дал “девочкам” указание приуменьшать свой возраст)^[15]. Зорге улыбнулся ее акценту и стал болтать с хорошенькой официанткой, не осознавая, что по-немецки Ханако поняла лишь две фразы: “Я очень счастлив сегодня” и “Агнес, что вы хотите? Я хочу сделать вам подарок”.

“Пожалуйста, подарите мне пластинку”, – сказала она.

“Тогда давайте заглянем завтра в магазин”.

Ханако любила музыку. Как и Зорге. Он вынул блокнот и записал время их свидания, запланированного на следующий день в его любимом музыкальном магазине. В конце этого вечера он оставил незабываемо значительные чаевые, которыми Ханако поделилась с Бертой^[16]. Тревожась, что Зорге часто приударивает за официантками, Ханако стала расспрашивать Берту, “есть ли у этого иностранца кто-то, кому он отдает в баре предпочтение?.. Имеется ли у него фаворитка?”

“Иногда, когда он здесь бывал, его обслуживала Дора, – ответила Берта. – Но вряд ли у него есть фаворитка, раз он не настаивал ни на ком конкретно”^[17].

Когда появилась Ханако, Зорге уже был в музыкальном магазине и слушал пластинки. Он рассказал ей, что она может выбрать все, что пожелает, и она выбрала три пластинки с ариями в исполнении одного из своих любимых теноров, Беньямино Джильи. Зорге добавил к ним что-то из любимых сонат для фортепьяно и скрипки. “Я очень люблю Моцарта, – сказал он ей. – Пожалуйста, примите их от меня”^[18].

Зорге предложил ей поужинать, и “Агнес” согласилась. Они отправились в “Ломейер”, немецкий ресторан, где Зорге часто бывал с Веннекером и Оттом. Ханако смущалась, тем более что японка, идущая в сопровождении европейца, привлекала любопытные и осуждающие взгляды. Кроме того, учитывая, что Ханако с запинками говорила по-английски и по-немецки, а Зорге знал лишь азы японского, им трудно было найти общий язык. Тем не менее Зорге пригласил ее на второе свидание, и она согласилась. После ужина с характерным для Зорге пренебрежением к буржуазным любезностям он сообщил ей, что ему нужно зайти в редакцию японского информационного агентства “Домэй”, поэтому до дома он ее проводить не может.

Они стали видеться регулярно, и при этом Зорге несколько месяцев воздерживался от каких-либо сексуальных посягательств на застенчивую молодую женщину. Перевернув всю ее жизнь, эти отношения станут для Ханако роковыми, но не для Зорге. На первых свиданиях он называл ее “Агнес”. Когда же Ханако назвала ему свое настоящее имя, Зорге по ошибке решил, что Мияке – это имя, и стал называть ее “Мияко” даже после того, как она его поправила. Она не возражала, признавшись, что Ханако – в переводе “цветочек”, – на ее взгляд, “детское имя”^[19].

В сентябре Клаузен отправился в Японию через Шанхай. Хотя он “очень гордился”, что его назначили радистом такой важной миссии, но из-за отъезда из России испытывал смешанные чувства^[20]. 4-е управление запретило ему брать с собой Анну, фактически взяв ее в заложницы его хорошего поведения. Еще большую бесчувственность Урицкий проявил, беспечно предложив Клаузену развестись с нынешней женой и жениться “на немке… Если хотите, у меня есть одна на примете”^[21]. Клаузен наотрез отказался и вместо этого договорился встретить Анну в Шанхае в ноябре, где они официально поженятся, подальше от раздражающе пристального внимания Урицкого.