Когда я подошел к закусочной, она тоже оказалась не та. Изменилось название. Я увидел, что у стойки по-прежнему стоят несколько табуретов, но в остальном закусочная была пуста. Когда мы ели у Стеллы, то всегда садились у стойки, Джимми слева, отец посредине, а я с краю. Для меня это было, как будто я сижу в баре, и я смотрел, как официантки наливают кофе и носят туда-сюда тарелки между кухней и посетителями, прислушивался к обрывкам разговоров вокруг, пока мой отец и Джимми тихо беседовали о своих взрослых делах. Я на прощание постучал в стекло, потом на углу Шестьдесят четвертой купил «Нью-Йорк таймс» и поел в пиццерии «J & V», которая была старше меня. Когда мои часы показали одиннадцать сорок пять, я двинулся к дому Джимми.

Джимми жил на Семьдесят первой, между Шестнадцатой и Семнадцатой, в квартале, состоящем в основном из узеньких примыкающих друг к другу домиков, в оштукатуренном доме, имеющем общую стену с соседним, с окруженным кованой железной оградой садиком и фиговым деревом в заднем дворике, недалеко от района, до сих пор известного как Новый Утрехт. Это был один из шести первоначальных городков Бруклина, но потом, в девяностых годах XIX века, его поглотил большой город, и он утратил свою индивидуальность. Раньше здесь был сельскохозяйственный район, но в 1885 году подступившая железнодорожная компания «Бруклин, Бат и Вест-Энд Рейлроуд» открыла его для застройщиков, один из которых, Джеймс Линч, построил для тысяч семей пригород Бенсонхерст-у-моря. С железной дорогой пришел сюда и дед Джимми Галлахера с семьей, который работал в этом проекте надзирающим инженером. В итоге, немного пошарив вокруг, Галлахеры вернулись в Бенсонхерст и поселились в доме, который до сих пор занимал Джимми, невдалеке от такой достопримечательности, как Ново-Утрехтская реформатская церковь на углу Восемнадцатой и Восемьдесят третьей.

В свое время появилась подземка, а с ней и средний класс, включая евреев и итальянцев, которые покинули Нижний Ист-Сайд ради сравнительно широких просторов Бруклина. Фред Трамп, отец Дональда, сделал себе имя на строительстве жилого района Шор-Хевен близ Белт-Паркуэй. И наконец, в пятидесятые годы XX века прибыли в огромном количестве иммигранты из южной Италии, после чего Бенсонхерст стал на восемьдесят процентов итальянским по крови и на сто процентов по репутации.

Я был у Джимми дома всего пару раз с отцом, и один раз из этих двух – выразить соболезнование после смерти его отца. Могу вспомнить об этом лишь потому, что была уйма копов, некоторые в форме, некоторые нет, и женщины с красными глазами передавали по кругу стопки и шептали поминальные слова об умершем. Вскоре его мать переехала на Герритсен-Бич, поближе к своей сестре, которая болела и присматривала за своими двумя внуками после того, как их отец погиб, когда его грузовик перевернулся где-то близ Ногалеса, а их мать боролась с алкоголизмом. С тех пор Джимми постоянно жил в Бенсонхерсте один.

Снаружи дом выглядел в основном так же, каким я его запомнил, – недавно подкрашенный, с опрятным двориком. Я собрался позвонить, когда дверь вдруг открылась, избавив меня от такого беспокойства, и я увидел Джимми Галлахера, постаревшего и поседевшего, но по-прежнему узнаваемого – того же большого мужчину, который больно сжимал мне руку, чтобы я мог заслужить доллар. Лицо его теперь было более румяным, и хотя теперь, на пенсии, он явно больше бывал на солнце, судя по розовому оттенку его носа, он прикладывался к бутылке чаще, чем это было бы разумно. В остальном он был в хорошей форме. На нем была свежеотглаженная белая рубашка с расстегнутым воротничком и серые брюки с острыми как бритва стрелками. Черные туфли начищены и отполированы. Он напоминал шофера в богатом доме, который наслаждается последними мгновениями отдыха, прежде чем сдуть последние пылинки со своей формы.

– Чарли, – сказал он. – Сколько лет!

Мы пожали руки, и он с теплой улыбкой похлопал меня по плечу своей мясистой лапой. Он по-прежнему был на четыре-пять дюймов выше меня, и я моментально ощутил себя двенадцатилетним мальчишкой.

– Теперь я получу доллар? – спросил я, отпуская его руку.

– Только ты должен будешь потратить его на спиртное, – сказал он, приглашая меня внутрь.

В прихожей красовалась огромная вешалка, и бабушкины часы, похоже, все еще показывали точное время. Их громкое тиканье, вероятно, разносилось по всему дому. Я задумался, как Джимми спит с этими звуками, но потом решил, что, наверное, он уже так долго их слышит, что едва ли замечает. Пролет резной лестницы из красного дерева вел на второй этаж, а справа была гостиная, обставленная исключительно антиквариатом. На каминной полке и на стенах стояли и висели фотографии, на некоторых из них я видел людей в форме. И среди них отца, но я не стал спрашивать Джимми, нельзя ли рассмотреть их поближе. Обои в прихожей покрывал красно-белый узор. Они были вроде бы новыми, но оставляли впечатление прошлого века, что соответствовало стилю всего остального.

На кухонном столе рядом с тарелкой с булочками стояли две чашки, а в кофейнике заваривался свежий кофе. Джимми разлил его по чашкам, и мы сели с разных сторон стола.

– Бери булочки, – сказал Джимми. – Они из Виллабате. Лучшие в округе.

Я разломил одну и попробовал. Она была действительно хороша.

– Знаешь, твой старик и я часто смеялись насчет той выпивки, которую ты купил на деньги, что я тебе давал. Он никогда тебе не говорил, потому что для твоей матери, когда она обнаружила ту бутылку, это был конец света. Но он увидел, что ты растешь, и был этому рад. Учти, он обычно говорил, что это я подал тебе идею, но он никогда ни на кого долго не сердился, а особенно на тебя. Ты был его золотой мальчик. Он был добрый человек, да упокоит Господь его душу. Души их обоих.

Он задумчиво отщипнул булочку, и какое-то время мы оба молчали. Потом Джимми посмотрел на часы. Это был не случайный жест. Он хотел, чтобы я это увидел, и у меня в голове прозвучал тревожный сигнал. Я посмотрел на Джимми и заметил, что ему неловко. И дело было не в том, что сын его друга, убившего двоих подростков, а потом себя, сидел у него на кухне, явно собираясь разворошить давно погасшую золу. Тут было нечто большее. Джимми вообще не хотелось меня видеть. Ему хотелось, чтобы я ушел, и чем скорее, тем лучше.

– У меня кое-какие дела, – сказал он, увидев, что я заметил его движение. – Собираются старые друзья. Ты знаешь, как это бывает.

– Кого-нибудь я знаю? Слышал их имена?

– Нет, никого. Все они появились после твоего отца. – Он откинулся на стуле. – Так ты пришел не просто так, а, Чарли?

– У меня есть несколько вопросов. О моем отце и о том, что произошло в ту ночь, когда погибли эти ребята.

– Ну, я особенно не могу помочь с убийством. Меня там не было. В тот день я даже не виделся с твоим отцом.

– Не виделся?

– Нет. Это был мой день рождения. Меня не было на работе. Я удачно арестовал партию травки, и меня наградили. Предполагалось, что твой старик придет ко мне после смены, как он всегда делал, но он так и не пришел. – Джимми повертел в руках чашку, глядя на круги, получавшиеся на поверхности жидкости. – После этого я больше не справлял день рождения, как раньше. Слишком много ассоциаций, и все плохие.

Но я не собирался давать ему так легко сорваться с крючка.

– Но в тот вечер к нам приходил твой племянник.

– Да. Фрэнсис. Твой отец позвонил мне в бар Кэла и сказал, что беспокоится. Он считал, что кто-то может угрожать тебе и твоей матери. Он не сказал, почему он так думал.

Кэл держал бар для копов, располагавшийся рядом с Девятым участком. Теперь этого бара нет, как и многого другого, что было во времена моего отца.

– И ты не спросил?

Джимми надул щеки.

– Может быть, и спросил. Да, конечно, спросил. Это было непохоже на Уилла. Он никогда не шарахался от теней, и у него не было врагов. То есть были парни, которым он перешел дорогу, и некоторых он упрятал за решетку, но это как все мы. Это была его работа, ничего личного. Тогда они понимали разницу. Во всяком случае, большинство.