Ну а пока в своем родном чумазом окружении, среди насквозь знакомых предметов и запахов, о таких материях можно и позабыть. Это его место. Здесь у Уилли имелась цель, осмысленность. Здесь он мог быть собой и даже чем-то немножко бо́льшим. И это ощущение после той атаки необходимо восстановить, утвердить по-новому. Вторжением тех двоих вооруженных людей оно было попрано, но, возвратившись сюда на законных правах и используя мастерскую по прямому, достойному назначению, Уилли с Арно как будто очищали ее от той запятнанности.

В конечном итоге партнеры вынудили Луиса пусть и нехотя, но согласиться, воспользовавшись тем, что на их сторону встал Ангел. На руку оказалось то, что в определенных вопросах он чувствовал себя просто обязанным занимать позицию, противоположную Луисовой, – хотя бы для того, чтобы тот не зарывался (и неважно, насколько его позиция была на тот момент разумна). В данном смысле Ангел с Луисом мало чем отличались от других пар по всему свету: «милые бранятся – только тешатся». Однако Ангел еще и понимал Уилли глубже, чем Луис. Он чувствовал, как много значит для него автомастерская и как то бандитское нападение его разгневало и потрясло.

Ангел понимал: для Уилли приемлемей погибнуть от пушки в своей родной мастерской, чем мирно скончаться дома в постели. Можно даже заподозрить, что самым сокровенным желанием для Брю было бы кончить жизнь под каким-нибудь достойным по своей вальяжности творением американской технической мысли, над которым он сам в свое время имел честь потрудиться. Скажем, под реликтовым «Плимутом Фурией» 1962 года, а если совсем уж повезет, то под двухдверным «Доджем Роялом» 1957‑го (невольно напрашивается аналогия с мифом о русской императрице Екатерине Великой, почившей под жеребцом, с которым собиралась совокупиться).

Те нежные чувства, что Уилли и Арно питали к технике и автомобилям, в особенности классическим, всегда казались Ангелу немного странными, а проявляемая к ним трогательная любовь даже как-то настораживала. Иногда, входя в гараж, Ангел прямо-таки ожидал застать одного из механиков (если не обоих) раскинувшимся на заднем сиденье какого-нибудь ископаемого авто, в блаженном изнеможении и за покуриванием посткоитальной сигаретки. Иной раз на ум напрашивалось и кое-что похлеще, но Ангел предпочитал не терзать себя образами Уилли и Арно, вовлеченных в сексуальные оргии машинно-моторного свойства.

Сейчас Уилли с Арно снова пребывали в своем излюбленном местечке, где радио традиционно вещало на волне «Ретро» (для тех, кто не знает, частота 101,1). Начиная с девяти вечера давали подборку из пятидесятых: Бобби Дарин, Теннеси Эрни Форд, даже «Элвин и бурундуки» – почему-то такую нудятину, что Уилли, обычно человек достаточно терпеливый, возымел соблазн подойти к динамикам с монтировкой. Особенно когда Арно, пародист каких поискать, взялся подвывать из-под капота «Доджа Дуранго» 98‑го года с лопнувшим патрубком радиатора и двойной белой полосой вдоль корпуса, которую, по всей видимости, проводил кто-то страдающий косоглазием.

Было уже начало одиннадцатого, а партнеры все еще работали, невзирая на довольно поздний час. Родные запахи, родные звуки. Родная стихия. Она и была им домом. Напарники устраняли поломки, превращали мертвые вещи в живые. Делая это, они чувствовали себя в своей тарелке. Ну скажем, сравнительно в своей.

– Именем Иисуса и его Пресвятой Богоматери, – взмолился Уилли, – ты-то хоть перестань!

– Чего перестать?

– Петь.

– А я разве пел?

– Черт подери, а то нет! Если это, конечно, можно назвать пением. Хочешь покривляться, так уж изображай «Элегантс» или «Чемпов». У тебя даже Китти Кален более-менее получается, но только Элвина и его хреновых бурундучат нам здесь не хватало!

– Между прочим, Дэвида Севилла, – показался из-под крышки капота Арно.

– Кого?

– Я про Элвина с его бурундуками. Он же Дэвид Севилл. Начинал в пятьдесят восьмом, а по-настоящему его звали не Дэвид Севилл, а Росс Багдасарян. Армянин из Фресно[48].

– А что, в Армении Фресно тоже есть?

– Фресно? В Армении? – Арно озадаченно примолк. – Мне кажется, ты перетрудился. Нет там никакого Фресно. Во всяком случае я не в курсе. Просто у него происхождение армянское. И у предков его могилки во Фресно. Слушай, почему до тебя все доходит как до жирафа? Прямо, можно сказать, маразм крепчал.

– Гм. Может, потому, что ты не знаешь ничего полезного. Да, кстати: а почему ты правда ничего полезного не знаешь? У тебя не башка, а чемодан чепухи. Забита черт знает чем – всякая там поэзия, монстры, даже вон бурундуки помещаются, а в трансмиссии какого-то занюханного «Доджа» разобраться не можешь без карты и мешка с причиндалами.

– Если я так плох, чего ж ты меня до сих пор не прогнал?

– Да я уж, помнится, прогонял. Три раза.

– А обратно зачем звал?

– Так ты обходишься дешево. Работаешь зазря, так хоть живешь без переплаты.

– Давать людям на орехи… – подсказал Арно.

– …значит плодить из них обезьян, – закончил Уилли, и оба расхохотались.

Отголоски смеха еще звенели по дальним углам мастерской, когда Уилли негромко, но отчетливо трижды постучал по своему верстаку – условный сигнал тревоги. Краем глаза было заметно, как Арно, не сходя с места, подтягивает к себе бейсбольную биту, которую с того самого дня держал под рукой. Уилли сунул ладонь в передний карман своего вместительного комбеза, где лежал компактный «браунинг», подаренный Луисом.

Затем Арно расслышал, как в дверь два раза стукнули. Автомастерская была уже закрыта. Тем не менее снаружи в темноте кто-то домогался, чтобы его впустили.

– Бл-лин, – процедил Арно.

Уилли встал. На подходе к двери «браунинг» он сжимал в опущенной руке. В зарешеченное плексигласовое окошечко глянул лишь мельком, чтобы не подставлять почем зря голову, вслед за чем зажег наружный свет.

Стоящий снаружи человек был один. Руки он держал глубоко в карманах пальто. Вооружен или нет, сказать сложно. Даже если и да, стволом не размахивает.

– Вы часом не Уилли Брю? – спросил незнакомец.

– Часом да, – ответил Уилли.

Он не являлся приверженцем ходульной игры в кошки-мышки типа «а кто спрашивает, а что такое?».

– У меня сообщение для Луиса.

– Никакого Луиса я не знаю.

Человек подошел к окошечку ближе, так, чтобы Уилли мог наверняка расслышать его слова, и продолжил как ни в чем не бывало, пропуская мимо ушей вранье Брю:

– Это от его ангела-хранителя. Скажите ему: пускай он и его друг бросают работу и возвращаются домой. Пускай уходят, оба. Спросит зачем – скажите: Хойл с Лихагеном меж собою снюхались. Все понятно?

Что-то подсказывало Уилли: этот человек, хоть и изъясняется загадками, пытается сделать доброе дело. А значит, отрицать свое знакомство с Луисом не только бессмысленно, но и вредно, поскольку может нанести урон тем двоим, которые после Арно для Уилли самые близкие люди.

– Если это сообщение настолько важно, то почему б вам самому его не передать? – сказал Уилли.

– Он вне контакта, – прозвучало в ответ. – В тех местах, где он сейчас, сотовая связь не работает. Если Луис позвонит, передайте ему то, что слышали.

– Он сюда не звонит, – сказал Уилли. – Не имеет привычки. У него так заведено.

– Тогда он не вернется, – подвел итог человек.

И повернулся уходить. После секундного колебания Уилли открыл дверь и вышел следом в сумрак, сунув пистолет в карман комбеза. Ночной гость сейчас приближался к задней пассажирской дверце черного «Линкольна», неброско припаркованного у обочины. С появлением Уилли открылась водительская дверца, и наружу показался человек. На шофера он ни в коей мере не походил – моложавый, в строгом сером костюме, но при этом с такими мертвенно-холодными глазами, что место им на лице старика. Можно сказать, седые глаза. Правую его руку скрывала дверца, но было совершенно ясно, что в ней ствол (слава богу, что, выходя из гаража, Уилли не засветил снаружи «браунинг»).