— То, что вы там услышали... — начал он.

— Твоя личная жизнь — твое дело. Меня это не касается, — прервал я его.

— То, о чем он говорил, это не совсем так, как выглядит на первый взгляд.

— Это всегда выглядит не так.

У него на шее появилась красная сыпь и стала быстро распространяться по лицу, как при кори.

— Ты что, шутки шутишь со мной?

— Я же сказал, это твое дело. У меня есть только один вопрос. Если боишься, можешь проверить, есть ли на мне «жучок».

Он минуту поразмышлял, потом приблизился.

— То, что сказал проповедник, правда? Мне наплевать на закон или на причины, почему ты это делаешь. Все, что мне нужно знать, это: он прав в подробностях?

Энсон не ответил. Он посмотрел себе под ноги и просто кивнул.

— Кто-то из охранников мог проболтаться?

— Нет. Никто об этом не знает.

— Может, кто-то из заключенных? Кто-то из местных, кто мог пустить слух?

— Нет, вряд ли.

Я открыл дверцу. Энсону, как настоящему ковбою, захотелось оставить последнее слово за собой. Как и во всем другом, он, похоже, не считал необходимым сдерживать свои порывы.

— Если кто-нибудь об этом узнает, тебе придется несладко, — предупредил он.

Пустой звук. Он и сам это понимал. Я определил это по красным пятнам, выступившим у него на коже, и по тому, с каким усилием ему приходилось напрягать мышцы шеи, чтобы она воинственно выступала из ворота рубашки. Я позволил ему почувствовать себя победителем в этой небольшой словесной перепалке и наблюдал, как он подался назад, к двери, как тогда, когда старался держаться от Фолкнера на максимальном расстоянии.

Тень скользнула по его фигуре, словно большая птица спускалась, описывая в небе круги. Над стенами тюрьмы парили и другие твари. Они были огромные и черные, в ленивых взмахах их крыльев было что-то чуждое природе. Они скользили по небу, но в их движениях отсутствовали грация и красота птичьего полета: их тонкие тела не гармонировали с широкими крыльями. В борьбе с силой притяжения они лениво позволяли туловищу почти коснуться земли, но за секунду до этого начинали учащенно бить крыльями, возвращаясь на безопасную высоту.

Затем одна из фигур оторвалась от стаи и стала по спирали снижаться, с приближением все увеличиваясь и увеличиваясь. Когда она уселась отдохнуть на одной из сторожевых вышек, и я понял, что это никакая не птица. Я уже знал, кто это.

Тело темного ангела было истощено. Темная кожа на его руках обтягивала кости; его лицо было хищно вытянуто; глаза — черны и всезнающи. Он оперся когтистой лапой о стекло, и его крылья, оперенные тьмой, слегка подрагивали. Вскоре к нему присоединились остальные, усевшись на стены и вышки, пока, наконец, не показалось, что они заполонили своей чернотой всю тюрьму. Они не приближались, но я ощущал их враждебность. И что-то еще. Какое-то чувство, что их предали. Словно когда-то я был одним из них, а потом оставил их...

— Вороны, — услышал я голос неподалеку. Это была пожилая женщина. В руках она несла коричневый бумажный пакет, набитый какими-то вещами для одного из заключенных — может, для сына, а может, для мужа, одного из тех, что в седьмой общей камере. — Никогда не видела столько сразу, да еще таких больших.

Теперь они казались воронами: два фута в длину, с обычными лапами, которые были хорошо видны, когда они перебирались с места на место, перекрикиваясь друг с другом.

— Никогда не думал, что они собираются в таких количествах, — заметил я.

— Обычно нет, — сказала она, — но кто скажет, что сегодня обычный день?

Она двинулась дальше. Я забрался в машину, начал отъезжать, но черные птицы в зеркале заднего вида не уменьшались в размере. Напротив, они все увеличивались, даже когда я отъехал от тюрьмы; я чувствовал на себе их взгляд, в то время как частица проповедника распространялась в моем организме, словно рак.

Это мой дар тебе, чтобы и ты мог видеть то, что вижу я!

Помимо тюрьмы и магазина, торгующего предметами, сделанными руками заключенных, достопримечательностей в Томастоне не было, но в северной части города можно было неплохо поесть: домашние пироги и аппетитно дымящийся пудинг, которые подавали местным или тем, кто после тюремного свидания решил поговорить с родными или друзьями за столиком или под тентом. Я купил в аптеке еще одну бутылку с раствором для полоскания и долго освежал им рот на стоянке, прежде чем отправиться обедать.

Маленькое кафе с разнокалиберной мебелью пустовало. В нем скучали только двое стариков, молчаливо провожающих взглядом проезжающие машины, и мужчина лет тридцати пяти в дорогом костюме, сидевший у стены. Его плащ висел на спинке соседнего стула, вилка лежала рядом с тарелкой, на которой были остатки крема и крошки, а рядом с ней — номер «Ю-Эс-Эй Тудэй». Я заказал кофе и присел рядом.

— Неважно выглядишь, — заметил он.

Я поймал себя на том, что перевел взгляд в сторону окна. Отсюда не было видно тюрьмы. Я тряхнул головой, избавляясь от видений темных существ, выжидающих на стенах тюрьмы. Это была лишь галлюцинация. Обычные вороны. Я плохо себя чувствовал после встречи с Фолкнером.

Просто галлюцинация.

— Отличный костюм, Стэн, — сказал я, чтобы отвлечься.

Он показал мне ярлычок.

— Армани. Купил со скидкой и на всякий случай сохранил чек: вдруг меня обвинят в коррупции.

Официантка принесла мне кофе и удалилась за стойку читать журнал. Радио издавало звуки тошнотворной дорожной песни — просто дикий шум и какофония.

Стэн Орнстэд был помощником окружного прокурора, членом команды, сформированной, чтобы вести дело Фолкнера. Именно он убедил меня встретиться с Фолкнером, при полном согласии прокурора Эндрюса, который и устроил наше свидание в камере, чтобы я мог лицезреть условия, которые, похоже, тот сам себе создал. Стэн был на пару лет моложе меня и подавал большие надежды. Он делал карьеру, но недостаточно быстро. Орнстэд надеялся, что дело Фолкнера поможет изменить эту ситуацию, если только оно, как заметил начальник тюрьмы, не превратится во что-то весьма неприятное и не утянет всех в него вовлеченных на дно.

— Ты выглядишь как-то встревоженно, — заметил Стэн после того, как я сделал несколько ободряющих глотков.

— Да, у Фолкнера есть свойство влиять на людей подобным образом.

Стэн был не особенно разговорчив. Я застыл над чашкой кофе, а он просто развел руками, мол, а что поделать.

— Они прослушивают камеры для особо опасных преступников? — спросил я.

— Они нет, если ты имеешь в виду тюремное начальство.

— Но кто-то этим занимается.

— За камерой наблюдают. Официально нам больше ничего неизвестно.

Это «наблюдают» означало, что слежка велась без одобрения суда. Почти любую подобную операцию ФБР характеризует именно так.

— Федералы?

— Они не доверяют нам. Считают, что Фолкнер обведет нас вокруг пальца, так что они пытаются заполучить как можно больше информации, пока могут, на случай федерального расследования или повторного предъявления обвинения. Все его разговоры с адвокатами, врачами и даже с персональной Немезидой — это я о тебе, если ты не понял, — записываются на пленку. Они рассчитывают, что он проговорится, и это позволит им выйти на таких же, как он, или каким-то образом помочь обвинению. Все это, конечно, неприменимо в суде, но полезно для следствия.

— А он проговорится?

Орнстэд пожал плечами.

— Ты же знаешь, что он твердит: его десятилетиями держали в изоляции, он не имеет никакого отношения к тому, что происходило, и понятия не имел о преступлениях, которые совершало Братство и те, кто был с ним связан. Прямых улик его причастности к убийствам нет, а в том подземном убежище на комнатах действительно есть запоры снаружи.

— Он был в моем доме, когда они пытались убить меня.

— Это заявляешь ты, но ты был не совсем адекватен, сам мне говорил, что четко не видел.

— Рейчел его видела.

— Это так, но ее только что перед этим ударили по голове, и ее глаза заливала кровь. По ее собственным словам, она не помнит многого из того, что говорила, а потом его уже там не было.