Чтобы не застрять в пробках в час пик, я спустился в метро и проехал Бродвей и Восточный Хьюстон, затем миновал Дели и прилавки торговцев всяким барахлом, замаскированным под антиквариат, магазин Каца и, наконец, добрался, до Норфолк-стрит. Это было сердце Нижнего Ист-Сайда — место, которое когда-то заполняли школяры и ешивы противоположного хасидам еврейского течения из Литвы, а также остатки первой волны русских евреев, которые были приняты уже осевшими здесь евреями из Германии и Восточной Европы. Говорят, что Аллен-стрит исконно принадлежала русским, потому что здесь было очень много русских евреев. Люди из одного города создавали землячества, становились торговцами, скопившими столько денег, что их дети могли посещать колледжи и занять более высокое положение в обществе. Они с трудом переносили вынужденное соседство с ирландцами и дрались с ними на улицах.

Сейчас эти времена давно в прошлом. До сих пор сохранились рабочие артели на Гранд-стрит, несколько еврейских книжных магазинчиков и мастерские по изготовлению ермолок между улицами Хестер и Дивижн, одна-две хорошие пекарни, кошерные вина Шапиро и, конечно, магазин Каца — последний старомодный магазин деликатесов, сейчас обслуживающийся в основном доминиканцами. Большинство же ортодоксальных евреев переехали в районы Борроу-парк и Вильямсбург или в Кроун-Хейтс. Те немногие, кто остался, были слишком бедны или слишком упрямы, чтобы перебраться в один из пяти районов Нью-Йорка или Майами.

Оренсанс-Центр, самая старая из сохранившихся в Нью-Йорке синагог, известная раньше как Ан-ше Чезед — Люди Добра, казалось, принадлежит другим, давно прошедшим временам. Она была построена берлинским архитектором Александром Зельтцером в 1850 году для немецкой еврейской общины. В качестве образца был взят кафедральный собор в Кёльне, он доминировал на Норфолк-стрит, как напоминание о том, что прошлое все еще рядом с нами.

Я вошел в боковую дверь, пересек темный вестибюль и оказался в неоготическом главном холле среди элегантных балконов и колонн. Рассеянный свет проникал сквозь витражи, раскрашивая интерьер в цвета старой бронзы и отбрасывая цветные тени на цветы и белые ленты — остатки свадебной церемонии, которая проходила здесь несколько дней назад. В углу невысокий человек с седой головой, одетый в голубой комбинезон, сгребал бумажные украшения и битые стекла в угол. Он прервал работу, едва я подошел к нему. Я предъявил свое удостоверение и спросил, нет ли здесь кого-либо, кто мог бы рассказать мне о Джосси Эпштейне.

— Сегодня здесь никого нет, — ответил он. — Приходите завтра, — и он продолжил свое занятие.

— Но, может быть, есть кто-то, кому бы я мог позвонить? — настаивал я.

— Позвоните завтра.

Я не слишком далеко продвинулся, используя выразительные взгляды и все свое обаяние.

— Вы не возражаете, если я здесь осмотрюсь? — спросил я его и, не дожидаясь ответа, направился к небольшому пролету лестницы, ведущей в подвал. Я обнаружил запертую дверь с прикрепленной к ней карточкой с выражениями соболезнований по поводу смерти Эпштейна.

На стенде сбоку было расписание занятий по ивриту а также курса лекций по истории. Здесь не на что было особенно посмотреть, и через десять минут или около того после безуспешных попыток сунуть свой нос в остальные углы подвала, я стряхнул пыль с пиджака и поднялся вверх по лестнице.

Старик с метлой исчез. Но вместо него появились двое людей, ожидающих меня. Один был молодой в черной ермолке, которая выглядела слишком маленькой для его головы, и с головой, которая казалась слишком маленькой для его широких плеч. Он был одет в темную рубашку, черные джинсы и, судя по выражению лица, не был одним из Людей Добра. Человек позади него был значительно старше, с редеющими седыми волосами и тощей бородкой. Он был одет более традиционно, чем его товарищ — белая рубашка и черный галстук под черным костюмом и плащом, — но и он не выглядел более добрым.

— Вы раввин? — спросил я его.

— Нет, мы не относимся к Оренсанс-Центру, — ответил он и добавил:

— Вы думаете, что все, кто носит черное, — раввины?

— Это что, делает меня антисемитом?

— Нет, но ношение оружия в синагоге может быть расценено подобным образом.

— Надеюсь, к присутствующим это не относится, и это не религиозный запрет.

Пожилой кивнул:

— Надеюсь, что так, но желательно быть поаккуратнее в таком случае. Я так понимаю, вы частный детектив. Могу я взглянуть на ваше удостоверение?

Я поднял руку и медленно опустил ее во внутренний карман пиджака, чтобы достать бумажник. Я передал его молодому парню, который передал его пожилому. Последний изучал его довольно долго, затем вернул мне.

— И почему же частный детектив из штата Мэн интересуется смертью раввина из Нью-Йорка?

— Я думаю, что смерть раввина может быть связана с делом, которое я расследую. Я надеялся, что кто-нибудь сможет рассказать мне немного больше о нем.

— Он умер, мистер Паркер. Что еще вы хотите знать?

— Сначала — кто убил его. Или вас это не касается?

— Это очень беспокоит меня, мистер Паркер.

Он повернулся к молодому, кивнул, и мы проследили, как последний удалился из зала, мягко закрыв дверь за собой.

— Что вы расследуете?

— Смерть молодой женщины. Когда-то она была моей подругой.

— Тогда занимайтесь ее делом и позвольте нам заниматься нашим.

— Если ее смерть связана со смертью раввина, то обеим сторонам будет лучше, если вы поможете мне. Я могу найти человека, который это сделал.

— Человека, — повторил он, выделив это слово. — Вы, кажется, совершенно убеждены, что это был человек.

— Я просто знаю, кто это, — сказал я.

— В таком случае мы оба знаем, — ответил он. — Дело сделано. Остается только предпринять шаги, чтобы покончить с ним.

— Какие шаги?

— Между нами, мистер Паркер, он будет найден, — старый еврей придвинулся ко мне, и его взгляд немного смягчился. Это не ваше дело. Не всякое убийство может служить горючим для вашего гнева.

Он знал, кто я. Я понял это по лицу старика. Мое прошлое отразилось, как в зеркале, в его глазах. В газетах было столько вранья по поводу смерти Сьюзен и Дженнифер и кончины Странника, что всегда найдутся те, кто вспомнит обо мне. Сейчас в этой старой синагоге я почувствовал, что мои личные потери опять выставлены на всеобщее обозрение, как пылинки, попавшие в луч солнца, который проникает сквозь окна наверху.

— Меня интересует женщина, — сказал я. — И если оба этих убийства связаны, то и смерть раввина входит в сферу моих интересов.

Он покачал головой и слегка потрепал меня по плечу.

— Вы знаете, что означает слово «ташлик», мистер Паркер? Это символическое действие, когда кусочки хлеба крошат в воду как символ того, что грехи остались в прошлом, бремя, с которым никто не хочет жить дальше. Я думаю, вам тоже следует найти в себе силы забыть прошлое, пока оно не убило вас.

Он повернулся, чтобы уйти и был уже у дверей, когда я заговорил:

— "Мой отец говорил так же, и я продолжаю путь с того места, где он остановился".

Старик замер и обернулся, чтобы посмотреть на меня.

— Это из Талмуда, — сказал я.

— Я знаю, что это, — почти прошептал он.

— Это говорится не о мести.

— Тогда о чем же?

— Об искуплении.

— Грехов отца или ваших собственных?

— И тех и других.

Казалось, он погрузился в размышления, глаза его сверкнули, решение было принято.

— Существует легенда о Големе, мистер Паркер, — начал он, — человеке, вылепленном из глины. Раввин Лёв создал первого Голема в Праге в 1543 году. Он слепил его из грязи и вложил ему в рот шем — кусок пергамента с именем Бога. Раввин оправдывал создание этого существа тем, что он мог защитить евреев от погромов и ярости их врагов. Вы верите, что такое существо могло существовать, что суд над грешником может вершить его собственное порождение?

— Я уверен, что человек, похожий на него, может существовать, — ответил я, — но не уверен, что правосудие всегда играет роль в их создании или служит их действиям.