В дверь постучали весёлой барабанной дробью. Открываю — Иван стоит, рот до ушей.

— И чему ж наш князюшко так радуется с утра пораньше?

— Коршун! — он затолкал меня в комнату и прикрыл за собой дверь, сразу щёлкнувшую замком. — Я не могу, мне надо с кем-то поделиться! — он начал сдавленно ржать.

— Да что такое?

— Слушай! — он плюхнулся на стул. — Спрашивал я вчера дойча твоего: как его девки раскусили?

— Ну?

— Баранки гну! Молчит, как рыба об лёд. А меня… знаешь, заусило, пень горелый! Ну — как? Кувыркались-кувыркались — и на тебе! Что, мать его, он такого сделал, что они сразу в нём немца опознали, а? Чего немец умеет, а я нет? Аж утром проснулся раньше будильника. Лежу как дурак, в потолок таращусь. А потом думаю: так у меня же свидетельское доказательство в кармане! Всё смотреть мне некогда было, да и вообще… Короче, перекрутил на финал, — Иван снова тихо заржал.

— Ну и чего? — мне аж тоже интересно стало.

— Да брякнул он: «Я! Я! Дас ист фантастиш!» — вот девки и завизжали!

Теперь мы ржали оба.

В дверь коротко и деловито стукнули.

— Тихо! По-любому, Хаген!

Открыл — точно, он. Мы с Иваном постарались сделать каменные лица. Хаген посмотрел на меня, на Ивана и несколько подозрительно сказал:

— Доброе утро!

— Доброе, — ответили мы хором, стараясь не засмеяться. И от этого становилось ещё смешнее. Вот, чисто как на уроке в гимназии, когда сидишь на последней парте, а сосед какую-нибудь рожу тебе строит. И не захочешь — захихикаешь. Да учитель ещё и скажет: «Ну-ка, Коршунов, расскажите всему классу, что же смешного в этой теме? Мы тоже хотим посмеяться!» — тогда уж вовсе не смешно. Но поначалу — не удержаться.

Вот и тут. Великий князь хрюкнул, и мы дружно согнулись пополам. Ржали как два коня придурочных, утирая слёзы.

— О-о-ой… — в изнеможении выдохнул Иван. — Прости, Хаген, я не могу… Во ты спалился… «Дас ист фантастиш!»

Хаген покраснел, но тоже начал ржать. К моему превеликому облегчению! Не хотелось бы мне, так-то, чтоб он на нас обижался. А тот поржал, да и говорит:

— В следующий раз я подготовлю подходящую русскую фразу для такой ситуации.

Иван чуть не подавился. Брови домиком сложил:

— Думаешь, будет следующий раз?

Хаген скроил непроницаемое лицо:

— Я думаю, в этом университете нужно быть готовым ко всему.

Вот Ванечка наш задумался. Глубоко-глубоко. И в столовую мы пошли в этаком философском настроении.

А перед входом в сей храм еды поджидал нас нетерпеливо переминающийся Петя Витгенштейн.

— Братцы, доброе утро!

Судя по всему, он был ещё не в курсе свежих сплетен, потому что ничего о ночных событиях не спросил, а сразу начал с места в карьер:

— Господа, я вчера имел серьёзнейшую беседу с отцом.

— Та-ак? — с интересом спросил Иван.

— Этот полковник… ну, вчерашний, из ангара…

— Да поняли мы, — кивнул я, — и что же?

— Да что. Наворотил семь вёрст до небес, да всё лесом. Никакая это была не операция. Услышал он, как Ставр начальству передаёт, что «Саранча» неожиданно ускорилась не менее, чем на тридцать процентов, да так, что «Алёша» даже башни поворачивать за ней не успевает — вот и перевозбудился. Он же на том забеге проигрался подчистую. Оно понятно, что ставки имеют предельное законное значение, но всё равно обидно, особенно когда продул всё, что до того выиграл. Вот он и помчался, как в жопу укушенный. Говорит, решил, что диверсия. Может, и не врёт.

— А может, просто себя выгораживает, — усмехнулся я.

— Скорее всего. Он всё пытался представить дело так, якобы он заговор англичан против русского оружия едва не вскрыл.

— Похож на идиота с инициативой, — резюмировал Иван. — Если только на свой личный интерес не работает. Ты б папане намекнул, чтоб проверили его.

— Да уж не дурнее нас люди в командовании сидят. Уже́. Но… — Витгенштейн обернулся ко мне и лицо его сделалось этакое жалостное, — артефактом всё равно поделиться придётся, понимаешь, Илья? Пусть не навсегда, под расписку. Для обследования…

Иван фыркнул. Витгенштейн перевёл глаза на него:

— Что?

— Да так…

— Вы бы не темнили, братцы, отец мне ведь голову снимет.

— Так ведь нету у меня артефакта, — я развёл руками.

— Коршун, совесть имей! — Петя, кажется, обиделся. — Факт ускорения «Саранчи» приборами зафиксирован!

— Я думаю, — сказал Хаген, — нужно просто показать принцип работы этого… мнэ-э-э… ускорителя. Во избежание недомолвок.

— Что прямо здесь? — идея, честно скажем, представлялась мне сомнительной.

— Да покажи здесь! — махнул рукой Иван. — Оно ж никому не повредит?

— Да не должно.

— Вот и покажи. А то и впрямь…

— Ладно.

Я прикрыл глаза. Сосредоточился.

Низкий, вибрирующий звук наполнил коридор. Сейчас, когда его не заглушал ни рёв двигателя, ни лязг механизмов, он буквально осязался — плотным и объёмным, наполняющим всё помещение.

Я добавил ритма и внутренней пульсации. А потом резко вывел в следующий, скоростной режим — не знаю даже, как описать то, что получилось. Вой ветра и свист струны или крик птицы — на одной ноте, длящийся, переливающийся.

Оборвал песню.

— Это что было? — обалдело спросил Витгенштейн.

В дверях столовой столпилось несколько человек, и в их круглых глазах читался тот же вопрос.

— Ускоритель, — просто ответил я. — Монгольского происхождения. Только чтоб он работал, поющий должен снаружи машины быть. Он, понимаешь ли, на механических лошадей рассчитан. Но если вы найдёте способ… или добровольцев — всегда пожалуйста, подходите. Попробую научить.

— Ну, раз уж все получили всё желаемое, — Иван вытянул шею и принюхался к аппетитным запахам столовой, — я бы хотел получить свой завтрак. Что-то жор на меня сегодня напал прям зверский. Не иначе как от ночных похождений.

— Каких ещё похождений? — принял стойку на манер спаниеля Витгенштейн.

— На перемене расскажу тебе, — обещал Иван и устремился за наш столик.

Я смотрел, как растёт список блюд, которые Великий князь хотел бы получить прямо сейчас, и думал: а не от маманиного ли это снадобья? Впрочем, Иван всё-таки остановился, но принесённое и так заняло полстола.

Нет, хорошо, что я весь бутылёк ему не дал, метал бы сейчас князюшко в утробу ненасытную порцию за порцией, как тот обжора из детской считалки. Этак меня ведь и в покушении на члена императорского дома обвинят, при моём нынешнем везении. Впрочем, Сокол всё смёл и не подавал признаков плохого самочувствия.

И то хлеб!

— Фрайгерр Коршунов, каковы будут ваши распоряжения для меня? — деловито спросил Хаген.

Я прикинул. И чем ему тут заняться?

— До вечера свободен. Хочешь — сгоняй, город посмотри.

— Библиотека тут хорошая, — подкинул идею Иван.

— О, хочешь — в библиотеку. Но лучше б за «Саранчой» присматривать.

— Хорошо. В таком случае я возьму книгу и почитаю в шагоходе.

— Ну и славно.

ДАЙТЕ РАЗДЫШАТЬСЯ!

На том мы разошлись, каждый в свою сторону.

На первой паре примчалась кураторша в сопровождении докторицы с чемоданчиком. В чемоданчике обнаружилось несколько кюветок, сплошь набитых крошечными шприцами, заполненными золотистым раствором. Всем вкололи в запястье, под кожу, словно пуговку — и пошли у нас лекции. На этот раз время спрессовалось ещё сильнее, на десять минут больше вошло. И говорят, это не предел — наоборот, только начало. На следующей перемене докторша пришла снова, спрашивала про неприятные ощущения. Не знаю, у меня ни головокружений, ни бурлений в животе не наблюдалось. А вот кое-кто жаловался. На тошноту и прочее. Им ещё раздали какие-то пилюльки.

А так вообще утренние лекции прошли спокойно, хотя слухи о ночном скандале начали, кажется, расползаться. Девицы в перемену сбились плотной стайкой и шушукались, поглядывая и на меня в том числе, но… вскользь как-то, что ли? Скорее, их интересовал Хаген, полагать надо. Посередине этого птичника гордо стояла Морозова и отвечала на вопросы, как специалист. Так-то она и общалась с ним, и в ресторан ездила, н-да. Уверился я в своей теории, когда Дашка подошла ко мне, как парламентёр от дамской сборной: