— Он злющий был, как собака, — ответил я. — Ничего конкретного не сказал, я неудачное выбрал время.

— А у нас, правда, будет брат? — еще тише спросил Боря. — Ну-у, тетя Аня… э-э-э…

— Да. Спим, — велел я.

Боря поворочался и равномерно засопел, а меня все не отпускало. До самого утра я метался в полубреду, просыпался от кошмаров: на моих глазах расстреливали Борецких, и умирающий Серега тыкал в меня пальцем: «Это ты во всем виноват». На нас охотились «славяне», я, Боря и мама уезжали от них на бабушкиной «Победе», и за рулем был я, причем взрослый я, который ушел.

Только под утро я провалился в сон, тяжелый, как беспамятство. Будто сквозь вату доносился Борин топот, какой-то грохот, звон посуды. Когда я наконец открыл глаза, Боря был рядом и сразу это заметил, как кот, который караулит спящего хозяина, шумит и грохочет, чтобы его разбудить, но не попасть под раздачу.

— Я все приготовил! — радостно отчитался он.

Я помотал головой, пытаясь сообразить, о чем он.

— Ну, ножи, ведра, жрачку, — пояснил Боря. — В лесу точно захочется есть! Мы ж за грибами идем, да?

В скит! Как же хочется уйти в скит, и чтобы не трогали хоть один день. Только сегодня я сообразил, что поход за грибами был не самой лучшей идеей. Сейчас мне хотелось сгонять к Борецкому и узнать, как у него дела. Только когда удостоверюсь, что с ним все в порядке, смогу нормально жить.

— Идем, — кивнул я, свесил ноги с кровати и потянулся, глянул на часы: полдесятого утра. — Сейчас звоню Илье и…

Меня прервал требовательный стук в дверь. Мы с братом переглянулись. Боря рванул смотреть, кто там, я принялся одеваться.

— Вы к кому? — донесся из прихожей Борин голос.

Что ответили, я не услышал. Брат ничего не сказал гостю, заглянул в спальню и прошептал:

— Там какой-то нерусский мужик. Тебя спрашивает.

Сердце пропустило удар, пальцы похолодели. Гоги, или от него посланник? Но что им нужно? Велеть Боре сказать, что меня нет дома? Но тогда они вышибут дверь, и…

— Иди на балкон, — приказал я, сунул ноги в тапки. — И не вылезай оттуда, что бы ни случилось.

Брат побледнел, округлил глаза.

— Это опасно? — Его голос пустил «петуха».

— Не факт, но лучше перестраховаться. Быстро!

Мопед на балкон я вчера так и не поставил. Зачем-то убрав его в кухню, я глянул на реставрированную икону, висящую над кроватью, и мысленно перекрестился. Подошел к двери, посмотрел в глазок: в гости пожаловал «байкер», который вез меня к Гоги.

— Что вам нужно? — спросил я.

— Открывай! Георгий кое-что тебе передал. Да не ссы, парень!

Что он мне передал? Ухо Борецкого? Или палец? Вроде в Грузии рубили руки тем, кому надо отомстить.

Вот же глупости в голову лезут!

Сглотнув вязкую слюну, я открыл замок, щеколду и переступил порог.

Сегодня, в понедельник, на пятый день смерти Давида, его привезли в отчий дом, который распахнул двери для всех желающих проститься с усопшим.

Георгий Чиковани держался. Его глаза были сухими, взгляд — немигающим, губы — плотно сжатыми. Он представлял себя гранитной глыбой, которую подтачивает вода. Времена меняются, люди меняются, а он — центр притяжения, якорь, потому должен был держаться хотя бы до похорон, которые состоятся, согласно традиции, на седьмой день.

Ведь если не чтить традиции, недолго потерять корни.

Что будет после погребения, Георгий не думал. Тридцатилетний Давид, отважный и талантливый, был ему больше, чем племянником. Больше, чем просто сыном. Надеждой, наследником, корнями, которыми семидесятилетний Георгий держался за жизнь.

Нет, он не упадет после похорон, подобно спиленному дереву. Он доживет до того дня, когда перережет глотку тому, кто убил Давида. А потом наступит пустота.

И он выстоял до восьми вечера. Ни мускул не дрогнул на его лице, когда Лейла пыталась вытащить мертвого сына из гроба и не пускала к нему бальзамировщиков, а Каха, ее муж-ничтожество, просто стоял и лил слезы. Он утешал родственников, принимал соболезнования. Приходили не только близкие и друзья Давида, коих и среди русских оказалось достаточно, но и малознакомые грузины, чтобы выразить сочувствие.

Обходили гроб, клали цветы. Вскоре места возле гроба не осталось, и букеты громоздились друг на друга, а к вечеру казалось, что Давид лежит не в гробу, а в цветах: розах, гвоздиках, хризантемах.

Георгий смотрел на гостей и ненавидел их за то, что они, такие ничтожные, остались жить, а его мальчик мертв. Они ведь не любили его, завидовали, некоторые ненавидели тайком.

Дождавшись вечера, Георгий сел в свой «Мерседес», и водитель повез его не домой, нет — теперь, когда месть стала смыслом жизни, он сильнее обычного дорожил собственной шкурой. Он ехал в хорошо охраняемую берлогу, о которой мало кто знал.

Больше всего ему хотелось разрыдаться, как когда-то в юности — от несчастной любви. Свернуться калачиком и сотрясаться от судорог. Но он разучился плакать, жизнь выжгла лишнюю влагу.

По пути он думал о том, что слаб, потому что нет сил терпеть боль, разрывающую изнутри. Его боятся, перед ним преклоняются, думая, что он железный. Но ведь он чувствует то же самое, что рыдающий Каха, который после ухода гостей снова напьется и упадет. Знали бы они, чего сильным людям стоит таковыми казаться! Железо — ржавеет.

В убежище он сжал виски ладонями и сидел так по тех пор, пока не пришел Мате и не произнес сквозь губу, что в «Лукоморье» явился какой-то пацан, якобы сын капитана Мартынова, настаивает на встрече, уверяет, что знает истинное имя убийцы Давида. Ерунда, мол, откуда бы ему знать. Он говорил так, словно в ресторан забежала лиса или влетел фазан. Но велено было сообщать, если произойдет что-то необычное — вот, сообщают, но с расчетом на приказ вытолкать пацана взашей.

Георгий сделал стойку. Его сознание, замутненное горем утраты, посветлело. Он знал, что за смертью Давида стоят «славяне». Выходит, это не так или не совсем так? Или пацан блефует? А может, это троянский конь тех самых «славян», который должен разведать, на месте ли Георгий, и через несколько минут случится налет?

Как бы то ни было, отпускать пацана было нельзя. В конце концов, вокруг ресторана и временного убежища столько охраны, что любое нападение будет отбито. К тому же парень может сработать живцом, и, если за ним проследить, он выведет на заказчика.

Да и, в конце концов, вдруг он и правда что-то знает? Эту версию Георгий рассматривал в последнюю очередь. Правда, убежище придется сменить, но ради того, чтобы накрыть беспредельщиков в одном месте, а не вылавливать поодиночке, это того стоило.

Взвесив все «за» и «против», Георгий велел доставить пацана в убежище, чем изрядно удивил охрану. Представил себя на месте мальчишки: бандиты везут ночью неведомо куда. Если рыльце в пуху, точно обделается, сбежит или прямо в машине раскается.

Но парень не сбежал и не раскаялся.

На вид ему было лет пятнадцать. Черноволосый, узколицый, с чуть раскосыми глазами. Если он и боялся, то тщательно это скрывал, держался с достоинством, совсем по-взрослому.

Вспомнился Давид, и загрудинный монстр выпустил когти, принялся раздирать душу в клочья.

На все вопросы парень отвечал уверенно. Поколебавшись, назвал свой адрес и добавил, что отец с ними не живет. И вообще, держался он не как пацан, невольно заставляя прислушиваться к своим словам.

А рассказал он крайне интересные вещи: что «славяне» вступили в сговор с местными, и заказчик той кровавой бани и виновник гибели Давида — Олег Войтенко.

Серая пустота в душе заполнилась багрянцем ненависти. Какая же гнида! Собственного брата завалил! И заодно расправился с конкурентами, видимо, пообещав отдать их бизнес чужакам. Его, Георгия, бизнес!

Он не был у Кулика и не видел, что там происходило. Однако Сарик Демирчян, сын осла, остался жив. И Коля Равлик. Неужели они с Войтенко решили перевернуть все с ног на голову, нарушить сложившийся порядок? Вполне возможно, налетчики стреляли поверх их голов…