— Вам тут деньги задерживают? — осторожно поинтересовался я.

Вместо ответа он тяжело вздохнул.

— Не просто задерживают — хуже! Тут нет ставки «актер», представляешь? Все они — энтузиасты, работают кто где, вечером собираются на репетицию. Я и сам думал бросить, но как? — Он обвел сцену театральным жестом. — Что будет, если все пойдут торговать на рынок? Не останется ни учителей, ни врачей, ни милиционеров, ни нас. Наши актеры — те люди, на которых держится то хорошее, что осталось. Как долго продержится — вопрос. Но мы постараемся, чтобы — подольше. А там… наверное… Нет, должен появиться свет в черноте, нельзя же все время так.

— Конечно появится этот свет, — обнадежил я Андрея. — Но не завтра и не через год. Лет через десять.

Он смолк и сделался маленьким, жалким, и я понял: лишить его театра — все равно, что медленно убить. Но можно ведь совмещать театр и другой вид деятельности, уж на еду точно будет хватать.

— И еще, — сказал я. — Разговор между нами, Наташе — ни слова, договорились?

Он кивнул, и я продолжил:

— Наташа ворует дома еду. Это неправильно, когда шестнадцатилетняя девочка…

Другой бы пошел в отказ — типа, ничего не знаю. Андрей начал менять цвет, маскируясь под занавески. Сперва покраснели его глаза, потом — нос, шея, щеки, и он залился краской, сел прямо на сцену, зажмурившись и сжав переносицу пальцами. Хоть картину пиши: Отелло, терзающийся после удушения Дездемоны.

Зато я увидел, что у этого человека совесть больше него самого, и она не позволит и дальше так поступать, сожрет.

Мне много ему хотелось сказать, но теперь было ясно, что он и сам все понимает. Возможно, раньше не хотел верить в очевидное, ведь Наташка — лицедейка, и что угодно могла ему наплести. А теперь реальность обрушилась со всей своей беспощадностью.

Что делает ему честь, оправдываться он не стал, просто сказал:

— Я подумаю, как это можно исправить. На худой конец и правда на рынок пойду.

Пару минут мы молчали. Наконец Андрей успокоился и, стараясь не смотреть мне в глаза, пробормотал:

— Хочешь, я расскажу, что тут у нас? — Он будто хотел отвлечь меня от неприятного разговора, схватил длинную палку, оплетенную разлохмаченной бечевкой. — Смотри, это пальма. Точнее ствол, правда, как настоящий? Наташа придумала, для «Курортного романа», эту пьесу написал местный драматург. А вот листья. Правда, как живые? А ведь можно было бы просто нарисовать деревья, но так есть эффект присутствия. И вон, видишь, дома? Мы собирали картон, скрепляли листы между собой. И получилось, как в Ялте, и колоннада эта… Там, в Крыму есть такие беседки. У нас негде это хранить, в здании давно не было ремонта, и все разборное. Причем я так придумал, чтобы потом можно было комбинировать детали и делать новые декорации из старых.

Он бегал от декорации к декорации, рассказывал об их истории, и театр оживал, казалось, теперь мы актеры, а все персонажи, которым дали жизнь на этой сцене, расселись в полумраке и наблюдали за нами. Вскоре Андрей так увлекся, что забыл о недавнем неприятном разговоре. Его воодушевление передалось мне. Пять минут, и я, забыв о делах и заботах, с интересом слушал про новых и старых актеров этого театре, про Софию Львовну, которая когда-то блистала на гастролях, ее знали во многих городах Союза, а теперь талантливая актриса вынуждена мыть пол и, когда не играет, бесплатно работать гардеробщицей, как и многие другие актеры.

Рассказывал, что Людмила Никифоровна, тоже заслуженная артистка, — швея, и все костюмы шьет за свой счет, потому что неплохо зарабатывает, особенно — перед выпускными. А еще у нее талант находить спонсоров среди новых русских, но ради этого в современных постановках приходится вводить эпизодических персонажей и называть именами меценатов или — благодарить их со сцены. Если бы не этот источник дохода — точно пропали бы.

Андрей вызвался проводить меня до выхода, я поначалу спешил, но в коридоре сбавил шаг и остановился у стены с развешанными портретами актеров. София Львовна белозубо улыбалась с фотографии, где ей было лет тридцать. Роскошная брюнетка с пухлыми губами и газельими глазами.

Очень хотелось найти Людмилу Никифоровну, актрису, которая, чтобы выжить, работает швеей. Вот она, полная женщина с исконно русским добрым лицом. Эдакая всеобщая мать.

Когда я возвращался домой, уже стемнело.

Теперь надо к Илье, чтобы позвонить клиентам насчет кофе, а потом — в гости к отцу.

Вспомнились слова Андрея, что, если все пойдут на рынок, не будет учителей, врачей, милиционеров, актеров… Но не ментов. Менты в нашей стране смогут урвать свое при любом раскладе.

Друзья, по многочисленным просьбам сегодня же будет и вторая глава, большая. Но чуть позже: редактирую.

Пятерым клиентам, которые покупают у меня кофе, дозвониться не удалось. У шестерых телефоны дома отсутствовали, и с ними было не связаться. Те, кто взял трубку, а их было семь человек, проявили заинтересованность, и лишь одна дама возмутилась тем, что я поднял цену. Остальные восприняли информацию лояльно, все они занимались оптовыми закупками и представляли масштабы инфляции. Но на всякий случай я проводил ликбез по экономике, предупреждал, что это не последнее увеличение цены.

Видимо, я так грамотно излагал, что две дамы пытались со мной заигрывать по телефону — видимо, представляли, что говорит Каналья — ну не мелкий же, откуда ему все это знать?

В общем, есть надежда, что завтра уйдет целый пак.

Закончив с обзвоном, я договорился с Ильей о завтрашней поездке в областной центр. Решили добираться на электричке, потому что сто километров на мопеде туда и обратно, да вдвоем — слишком рискованно.

После я забежал домой за мопедом, стоящим на балконе, чтобы поехать к отцу. Прошмыгнул мимо Наташки, лежащей на диване и что-то читающей под бормотание телевизора.

— Павлик! — крикнула мама из кухни. — Опять ты в бегах, как гончая. Уж забыла, как ты выглядишь.

Пришлось возвращаться. Довольная и румяная мама суетилась у плиты.

— Будешь макароны с отбивными? Бабушка нас просто спасает! Вся морозилка мясом забита.

Не дожидаясь ответа, мама принялась накладывать мне макароны, поставила на стол, рядом с оладьями. Посыпала укропом, полила подливкой. От ароматов закружилась голова.

— Просто праздник какой-то! — я потер ладони и, прежде чем приступить к ужину, сменил тему: — Кстати, я подумал про «МММ».

Мама замерла, уселась напротив, буравя меня жадными глазами.

— Можно брать, — дал добро я. — За виноград я тебе деньги выплачу, может, сверху накину. Но есть одно условие.

— Какое? — От возбуждения она начала притопывать.

— Через два месяца все продать и забыть об «МММ».

— Почему? — округлила глаза мама.

— Давай я поем и объясню, хорошо?

Она кивнула, подперла голову рукой и с любовью смотрела, как я ем. То ли и правда в ней проснулась любовь ко мне, то ли случилось что-то хорошее, чем она не хочет делиться.

Отбивная таяла во рту. Все было таким вкусным, что ел бы и ел. И мой прожорливый организм требовал еще и еще, но я заставил себя остановиться. Ему только дай волю, и через пару месяцев я снова пухляш. Еще ж оладьи с абрикосовым вареньем, м-м-м!

Поужинав, я блаженно закрыл глаза. Посидел так немного, сходил в спальню за листком бумаги и карандашом, сообразил, что Бориса нет.

— А где Боря? — спросил я, возвращаясь на кухню.

— На рисование поехал. Скоро должен вернуться. Так почему надо продавать акции, если они так стремительно дорожают?

— Это тебя не настораживает? — поинтересовался я. — Все обесценивается, зарплаты не платят, заводы банкротятся, а эти акции растут в цене. Разве не подозрительно?

— Ну-у-у… Там же разница курса. Продаются они по одной цене, а покупают их по другой.

— Я видел курс. Разница — пятьдесят рублей. Смотри. — Я нарисовал круг. — Допустим, это сто человек. Они акции купили по пять тысяч. Вот этот круг — сто человек, продавшие акции по четыре тысячи девятьсот пятьдесят. Умножаем сто на пятьдесят, получаем пять тысяч. Достаточно ли этого, чтобы обеспечить такой стремительный рост? Еще ж надо заплатить за аренду помещений, зарплату сотрудникам выплатить.