Неподалеку от того места, где беседует эта пара, высится большая статуя Девы Марии. Она держит перед собой руки с раскрытыми ладонями, словно приветствует всех, кто входит в ворота лечебницы. Правда, надпись на деревянной вывеске рядом с ней предупреждает посетителей, что в Лас-Паломасе лечат от туберкулеза (это официальное название чахотки), и те, кто решается сюда войти, делают это на свой страх и риск. Мы выбираемся из экипажа, и я прошу извозчика приехать за мной перед закатом. Даже если надобность в моем присутствии скоро отпадет и меня попросят уйти, я вполне могу подождать во дворике перед входом.

Мы идем к большой деревянной двери центрального входа. Бледная женщина глаз не сводит с Кэт.

В самом здании Лас-Паломаса на удивление прохладно, если учесть, какая жаркая стоит погода. Над головами медленно вращаются лопасти потолочных вентиляторов. Пол выложен квадратной терракотовой плиткой, в углах стоят яркие кадки с пальмами. Большое помещение напоминает комнату жилого дома, а не больницы. Медсестра, сидящая за письменным столом, поднимает голову.

— Что вам угодно? — У нее добрые глаза и морщинистое лицо, вероятно скукожившееся за многие годы, проведенные под палящим солнцем Аризоны.

Я отвечаю, что мы приехали к Кэндис Хокинг.

Медсестра улыбается и бросает взгляд на Кэт.

— К сожалению, с детьми сюда нельзя.

— Я так и думала, — говорю я. — Но Кэт — не обычная посетительница.

— Так это Кэт?! — восклицает медсестра, не дожидаясь моего объяснения. — Дочь миссис Хокинг?

Мне больно это слышать. Не должно бы, но больно.

— Да. Это ее дочь.

— Миссис Хокинг не говорила, что вы приедете. — В голосе медсестры слышатся одновременно тревога и радость.

— Миссис Хокинг не знает, что мы должны приехать. Я подумала, что лучше не предупреждать заранее. Будьте добры, сообщите ей, что мы здесь?

— А мистер Хокинг тоже приехал? — Она устремляет взгляд мимо меня, ожидая увидеть в дверях Мартина.

— Нет.

— А к вам как обращаться, мисс?

— Можно просто Софи.

Медсестра предлагает нам присесть. Минут десять спустя она возвращается. По выражению ее лица мне трудно определить, как Кэндис отреагировала на известие о приезде дочери.

— Миссис Хокинг ждет во дворике, — сообщает медсестра. — Ей не терпится вас увидеть. Главное, не подходите слишком близко, и тогда вы будете в безопасности. Заразиться можно, если вдохнуть то, что она откашливает из легких. Но наши пациенты стараются не кашлять при посетителях. Сейчас я вас провожу, но прежде вы позволите вас на два слова, мисс…

— Софи.

На лице медсестры появляется любезная улыбка, но она озадачена. Мы с ней отходим на несколько ярдов от Кэт. Та сидит на диване, уткнувшись взглядом в куклу с разбитой щекой, которую она держит на коленях.

— Миссис Хокинг очень слаба, — говорит медсестра. — Боюсь, как бы Кэт не напугал внешний вид матери. Она держалась молодцом, но резко сдала после смерти отца…

— Отец Кэндис умер?! — восклицаю я.

— Ну да. А вы не знали? — Медсестра удивленно моргает, глядя на меня.

— Нет. Когда он скончался?

— Так… Пожалуй, около месяца назад.

У меня возникает резонный вопрос: что послужило причиной смерти отца Кэндис? Я слышала от Мартина, что у отца Кэндис были проблемы со здоровьем, но он не упоминал, что тот находится при смерти. Судорожно вспоминаю, где был Мартин в конце мая: дома или в отъезде. Он способен на что угодно. Не исключено, что и в этом случае не обошлось без его участия.

— Что произошло? — осведомляюсь я.

— Автомобильная авария. В Лос-Анджелесе. Его машина свалилась в кювет и перевернулась. Кажется, он погиб под обломками.

— Он столкнулся с другим автомобилем?

Медсестра вскидывает брови. Почему я сразу задаю такие вопросы? Вижу, что она в недоумении.

Да уж.

— То есть я хотела спросить, кому-то известна причина аварии? — поясняю я.

Она качает головой. По большому счету, теперь, наверное, и неважно, есть ли в том вина Мартина. Важно другое: со смертью отца Кэндис на одного человека уменьшилось число людей, готовых позаботиться о Кэт. Меня пронзает стрела надежды. Кэндис в ее состоянии не способна одна воспитывать дочь. Ей понадобится помощь.

— Так вы скажете девочке? Про мать? Про то, как она выглядит?

— Да. — Я поворачиваюсь и возвращаюсь к Кэт.

Опускаюсь перед ней на корточки, чтобы смотреть ей прямо в глаза.

— Милая, сейчас мы пойдем к твоей маме. Ты знаешь, что она больна, а больные люди порой выглядят усталыми, им трудно смеяться, улыбаться и излучать счастье. Но она очень рада, что ты приехала к ней. Понимаешь, да? Она очень рада.

Я выпрямляюсь и протягиваю Кэт руку. Она одной рукой прижимает к себе куклу, вторую вкладывает в мою ладонь.

Медсестра открывает дверь, ведущую в длинный коридор, который разветвляется вправо и влево. Мы идем по тому ответвлению, что выводит нас к распахнутой двери и на солнечный свет.

Я слышала, что туберкулез издавна называют чахоткой, потому что человек, страдающий этой болезнью, медленно угасает, чахнет, и от него остаются только кожа да кости — живая душа, заключенная в усыхающее тело. Мало того, чахотка, живущая в легких больного, стремится поразить его близких через слюну, через дыхание, когда он кашляет. Те, кто могут себе позволить свежий воздух и уход в лечебнице, какое-то время живут с чахоткой; некоторые даже выздоравливают. Но тех, кто не имеет достаточных средств, болезнь почти всегда пожирает. В Ирландии, да и в нью-йоркских трущобах, я слишком часто наблюдала губительное воздействие нелеченого туберкулеза.

При виде Кэндис я понимаю, почему устаревшее название туберкулеза до сих пор в ходу. Она лежит на передвижном шезлонге на краю террасы — в тени, но почти у самого солнцепека. Бледная, осунувшаяся, костлявая. На фотографии Кэт у нее роскошные белокурые волосы с золотистым отливом, а теперь они тусклые и жидкие. Мы с Кэт подходим к ней ближе, и я замечаю в ее внешности следы былой красоты: лебединая шея, выразительно очерченные губы, как у фарфоровой куклы, глаза цвета сочной зеленой травы. Кэндис пытается приподняться на шезлонге, но снова падает в подушки и протягивает к Кэт руку. По ее щекам текут слезы.

— Девочка моя! — Голос у нее по-прежнему мелодичный. — Моя малышка! Ты приехала! Ты здесь.

Кэт стоит возле меня, на удалении от матери, и смотрит на женщину, что лежит в шезлонге. Мне неведомо, о чем она думает, но я уверена, что Кэт силится понять, как это усохшее полупрозрачное существо может быть ее матерью. Почему голосом, который она все еще помнит, к ней обращается скелет, укравший тело ее матери. Несмотря на наш с ней недавний разговор, Кэт не готова увидеть мать такой, какой та предстала ее взору. Да и какой ребенок был бы готов?

Я беру Кэт за руку, и мы вместе делаем шаг вперед. Снова останавливаемся.

— Кэт! — устало произносит Кэндис, не в силах держать на весу руку. — Это я, дорогая. Это я. Твоя мама.

Кэт поднимает на меня глаза, потом смотрит на мать. Кэндис чуть запрокидывает назад голову и разглядывает меня, словно только что заметила.

— Все будет хорошо, милая, — шепчу я девочке. — Помнишь, что я тебе говорила?

Кэт крепче стискивает мою ладонь, и мы делаем еще шаг к шезлонгу. Кэндис снова тянет к ней руку. Девочка уже совсем близко от матери, стоит сделать один шажок, и та прикоснется к ней. Но Кэт поворачивается и льнет ко мне. Кэндис вновь обращает взгляд на меня, и в ее красивых глазах читается глубокая печаль.

Я смотрю в ее глаза, полнящиеся материнской любовью, и говорю ей то же самое, что сказала Кэт:

— Все будет хорошо. Еще минутку.

Видимо, мои слова вселяют уверенность в Кэндис. Она опять опускает взгляд на дочь и, держа ладонь на животе, произносит наигранно спокойным тоном: