Мы возвращаемся к воротам парка, надеясь найти там кого-то из распорядителей и выяснить, где находятся пациенты из Павильона механики. Распорядителя я не нахожу, но вижу рекламный щит высотой по меньшей мере футов двадцать. Еще несколько часов назад на нем размещалась реклама какой-то марки пива, а теперь он залеплен снизу вверх, куда только может дотянуться рука, визитными карточками, листками и клочками бумаги с просьбами сообщить информацию о том или ином человеке или с какими-то важными сведениями.

Я останавливаюсь и читаю объявления. В одном сообщается: «Сильвия и Малколм Бергер живы и здоровы. Ищите их по адресу: 28-я авеню, дом № 120». В другом написано: «Кто видел нашу дочь, Элайзу Джейн Коул? Ей восемь лет. Темно-каштановые волосы, веснушки. Красное платье. Оставьте сообщение, пожалуйста!» И таких маленьких записок на рекламном щите сотни, а некоторые и вовсе начерканы на клочках газеты. Самое большое гласит: «Извещения о смерти можно оставлять здесь».

Я ставлю саквояж на землю и достаю из него документы, что хранились в столе Мартина. Пытаюсь решить, каким из них можно пожертвовать. От какого оторвать клочок, чтобы написать объявление? Потом вижу папину тетрадку, лежащую поверх одежды Кэт. Документы мне нужны. Во всяком случае до тех пор, пока я не узнаю, что сталось с Мартином. Беру папину тетрадку, листаю ее до той страницы, где он за несколько дней до падения с крыши записал последнее слово — «неустрашимый». Помедлив, отрываю нижнюю часть соседней страницы, которую папа непременно заполнил бы, если б прожил дольше. Немолодую женщину, что пишет свое объявление, прошу одолжить мне карандаш, когда она закончит.

Пишу: «Белинда Бигелоу, мы с Кэт здесь, на лужайке для игры в шары. Ищем вас. Оставьте сообщение, если можете». Свое объявление я прикрепляю на щит примерно на уровне глаз Белинды, затем мы с Кэт идем к продуктовой палатке и, с час простояв в очереди, получаем хлеб, сыр, болонскую копченую колбасу и консервированное молоко. После возвращаемся на лужайку и находим новое местечко для отдыха, так как наше прежнее уже заняли другие беженцы. Опускаемся на траву, я привлекаю к себе Кэт и говорю, что завтра мы продолжим поиски. Завтра мы обязательно найдем Белинду с ее малышкой.

Произнося «завтра», я осознаю, что мы заночуем в парке, на траве, под звездами, в окружении тысяч других людей, которым, как и нам, сегодня больше негде ночевать. Некоторые беженцы из одеял и ковров соорудили импровизированные палатки, но у нас с Кэт одно одеяло на двоих, и я рада, что после заката не холодает, да и не особенно темно, ибо горизонт на востоке окрашивает оранжевое зарево, как на рассвете.

Мы укладываемся спать. Последние лучики дневного света угасают. Солдаты Национальной гвардии проходят по аллеям, объявляя, что в парке и городе введен комендантский час. Запрещено покидать территорию парка от заката до рассвета. Запрещено возвращаться в районы, где бушевали или бушуют пожары. Мэр предупреждает, что мародеры будут расстреляны на месте. Нельзя жечь свечи и разводить костры, ибо именно это явилось причиной возникновения одного из очагов неконтролируемого пожара. Продажа спиртного категорически запрещена. Нам также сообщают, что завтра рано утром военные доставят дополнительные палатки, но сегодня ночью придется довольствоваться тем, что есть. И говорят, можно не опасаться, что свирепствующие в городе пожары перекинутся на парк. Снаружи парк охраняют солдаты, наблюдающие за приближением огня.

Гвардейцы снова и снова повторяют свои объявления, расхаживая между сотнями беженцев, расположившихся на газонах.

Наконец они уходят. Сумрак поглощает остатки солнечного тепла. Я укутываю Кэт в одеяло и привлекаю ее ближе к себе. Какая-то китаянка, устроившаяся на ночлег рядом с нами вместе с мужем и двумя сыновьями, протягивает мне стеганое одеяло. Она что-то лопочет на своем языке, показывая на Кэт и на меня. Наверное, говорит, что я тоже не должна остаться без одеяла. Я смотрю на ее семью и вижу, что одеяло и правда лишнее, — я не лишу их тепла. Даже не знаю, как благодарить эту добрую женщину. Но она улыбается мне, и я, кивнув, принимаю одеяло.

Спустя несколько минут земля вновь начинает ворчать и дрожать. Кажется, что все, кто есть в парке, затаивают дыхание. Но это всего лишь слабый повторный толчок, и длился он считаные секунды. Когда покой восстановлен, я прижимаюсь губами к головке Кэт и шепчу ей в волосы:

— Тебе тепло, милая?

Саквояж я приспособила под подушку для себя. Голова Кэт покоится на моей груди.

Она не отвечает.

— Ты была сегодня очень храброй девочкой. — Я говорю это не в качестве утешения. Ее храбрость заслуживает восхищения. — Сегодняшние события ничего не меняют, милая, — добавляю через несколько минут. — Я все равно отвезу тебя к твоей маме. Просто это займет чуть больше времени — возможно, несколько дней. Но я тебя к ней отвезу. Обещаю. Вот отыщем Белинду, отправим ее с малышкой домой, а потом поедем с тобой к твоей маме. Даю тебе честное слово. Ты мне веришь?

Кэт едва заметно кивает мне в грудь.

Проходит еще несколько секунд. Она медленно поднимает голову, но смотрит не на меня, а устремляет взгляд на тошнотворно оранжевое небо в восточной стороне.

— Отец? — робким шепотом вопрошает Кэт.

У меня сердце мечется в груди, словно птичка, бьющаяся об оконное стекло.

— Его здесь нет, милая, — спокойно отвечаю я и жду, удовольствуется ли она таким объяснением. Молюсь, чтобы удовольствовалась.

Увы.

— Где он?

Я целую ее в голову, крепко прижимаю к себе, а сама поднимаю глаза к небу, гоня от себя всякие сомнения и мрачные предчувствия. Хочу, чтобы мой голос прозвучал искренне и уверенно. Ведь, возможно, я скажу ей чистую правду:

— Я помогла ему уйти.

Спим мы урывками, потому что всю ночь в парк прибывают новые беженцы, спасающиеся от огня. Они приносят последние новости. Половина центральной части города уничтожена. Юнион-сквер, отель «Сент-Фрэнсис», маленькие магазинчики, в которые я частенько захаживала в том районе, — все сгорело дотла, от зданий остались одни остовы. Пожар приближается к Полк-стрит и к нашему дому.

Лучи утреннего солнца силятся пробиться сквозь необычный навес из тумана и дыма. Воспользовавшись временной уборной, установленной военными, мы с Кэт больше часа стоим в очереди за завтраком. Провизию на полуостров доставил корабль. Ожидаются новые поставки помощи, поскольку известие о постигшем нас бедствии передано по телеграфу в районы к югу от Сан-Франциско. Ночью привезли обещанные военные палатки, и теперь солдаты воздвигают парусиновые убежища, пытаясь ставить их упорядоченными рядами, затем распределяют по палаткам беженцев, выстроившихся в длинную извилистую очередь.

После завтрака я иду к доске объявлений, проверяю, не оставила ли Белинда сообщение. От нее никаких известий, я даже собственного объявления не нахожу. Внимательно рассматриваю доску и наконец вижу, что на обратной стороне моего клочка бумаги кто-то написал отчаянный призыв о помощи: «Потерялись! Четырехлетние двойняшки! Мальчик и девочка! Обеспокоенные родители ждут их в столовой. Пожалуйста, помогите!»

Я оставляю это объявление на доске, а сама вырываю из папиной тетрадки еще один листок. Опять заимствую у кого-то карандаш и пишу новое сообщение для Белинды, которое она, хочется мне надеяться, прочитает.

Мы с Кэт встаем в «палаточную» очередь. Отдельной нам не положено, поскольку нас всего двое. Размещаемся в одной палатке с двумя пожилыми сестрами, которые отнюдь не рады, что им придется делить кров с незнакомыми людьми. По их нарядам я определяю, что женщины богаты или, во всяком случае, были богаты. На них шелка, меха, драгоценности. Вид у обеих важный. Та, что постарше, требует, чтобы сержант, ведающий размещением беженцев, предоставил ей с сестрой отдельную палатку, но тот, даже не взглянув на нее, отвечает, что это невозможно. Сестры задирают носы, глядя, как мы с Кэт входим в палатку со своими скудными пожитками. Мне плевать на их недовольство. По крайней мере, нам теперь есть где оставить саквояж — сестры, я уверена, на него не позарятся, — и мы с Кэт сможем искать Белинду налегке.