— Было бы гораздо хуже, — говорю я Белинде.

Несколько секунд мы молчим.

— Ты рассказала ему, что произошло? — спрашиваю я.

— Да.

— Все?

— Да.

— И ты ему доверяешь?

— Доверяю. Он все еще любит меня, Софи. Любит, несмотря ни на что. И никогда ничего не сделает во вред мне и тем, кто мне дорог.

Мы опять ненадолго умолкаем.

— Про Кэт он тоже знает? Знает, куда я должна поехать? Что должна сделать?

— Да. Он… он говорит, что готов тебя сопровождать, если ты не хочешь ехать одна. Я объяснила ему, как тяжело это будет для тебя. Если хочешь, он тебя отвезет.

Я тронута. Это — великодушный жест человека с доброй душой. Но в Аризону я поеду сама. Хочу провести последние часы с Кэт без посторонних.

Я прямо говорю об этом Белинде, и она с пониманием кивает. Теперь она знает, что такое материнская любовь.

— Но ведь ты вернешься сюда, правда? — спрашивает она.

— Да.

Белинда стискивает мою руку. Она рада — рада тому, что я вернусь, что буду жить в ее доме, петь колыбельные ее дочке, что она хоть как-то сумеет возместить мне то, чего меня лишили.

— Потом как-нибудь мне нужно будет съездить в Сан-Франциско, — роняю я.

— Зачем? — хмурится Белинда.

— Надо посмотреть, что осталось от дома. Проверить списки погибших и раненых. Я должна точно знать. Должна убедиться в том, что его больше нет.

Белинда не убирает ладонь с моей руки, но ничего не говорит.

Потом все же кивает. Ей тоже нужно это знать.

Мы должны быть уверены.

Утром я просыпаюсь от щебета птиц, врывающегося в полуоткрытое окно. Я лежу в удобнейшей постели. Рядом со мной Кэт. Она еще спит, чуть приоткрыв губки. Мы обе до подбородка укрыты стеганым одеялом, просушенным на свежем деревенском воздухе. Будь моя воля, я навсегда осталась бы с Кэт в «Лорелее». Казалось бы, чего проще? Можно притвориться, будто я не знаю, что Кэндис жива. Проще простого… если бы Кэт оставалась в неведении.

Только притворство рано или поздно выйдет боком. Со временем начнет мучить совесть, появятся стыд, чувство вины.

В Аризону лучше отправиться прямо сегодня. Чем дольше откладываешь, тем труднее сделать то, что дóлжно. Нужно ехать, пока я еще полна решимости.

Полчаса спустя, прежде чем спуститься к завтраку, я жизнерадостным тоном объявляю Кэт, что сегодня мы поедем к ее маме. С тех пор как мы покинули парк «Золотые ворота», она и двух слов не произнесла, и сейчас на мое известие отвечает молчанием. Но в глазах Кэт я читаю, что ее раздирают противоречивые чувства. Несомненно, она любит маленькую Сару. И я даже думаю, что она любит меня. Она бы с радостью осталась здесь, но и маму увидеть хочется. Ее сердце разрывается надвое, и мне вдруг приходит в голову, что эта маленькая бедняжка давно не была по-настоящему счастлива. Возможно, она даже не помнит, когда в последний раз чувствовала себя счастливой. В воображении всплывают строчки из письма Кэндис, в которых она признается, что не была для Кэт хорошей матерью, когда имела такую возможность. По ее словам, она слишком тяжело переживала утрату двух своих маленьких сыновей. Значит ли это, что Кэндис замкнулась в себе, была невнимательна и безразлична к собственной дочери? Отказывала ей в любви так же, как Мартин, как, судя по всему, дедушка с бабушкой? Мартин говорил, что Кэндис слегла задолго до смерти, но теперь я понимаю, что в его словах была лишь доля правды. Кэндис действительно многие месяцы была прикована к постели, но она не умерла. Просто ее отец тайком от Мартина увез свою дочь в лечебницу. Плохое самочувствие не позволяло Кэндис заботиться о дочери, да и силы воли ей не хватало. Потому-то у меня и возникли сомнения, а помнит ли Кэт вообще, чтобы ее любили и лелеяли. Возможно, это чувство у Кэт зародилось с моим появлением в ее жизни. Возможно, со мной она чувствует себя любимой. Но не доверяет моей любви. И это не удивительно, ведь у нее так много было отнято.

А теперь я собираюсь увезти Кэт от ее единокровной сестры, которой она очень дорожит.

— Ты, наверное, не знаешь, что и думать. — Мы сидим с ней на кровати, и я привлекаю ее к себе. — Я тебя понимаю. Я тоже хочу остаться здесь. Но твоя мама не чает увидеть тебя, и ты, я знаю, тоже тоскуешь по ней. Все очень запутано, да?

Кэт тихо вздыхает, прижимаясь головкой к моей груди. Кивает.

— Я найду способ навестить тебя, — обещаю я. — И Белинду с малышкой привезу, хорошо? Мы все вместе приедем. Я обязательно что-нибудь придумаю. Так что ты не переживай.

Какое-то время мы просто сидим в обнимку, ни о чем не говорим. Тем не менее для меня это мгновение священно. Сидеть в молчании с ребенком, которого ты любишь, как родного, это ни с чем не сравнимое счастье.

За столом во время завтрака настроение у всех печальное. Белинда, вне сомнения, душой прикипела к Кэт, и ей грустно расставаться с девочкой, хоть она и знакома с ней меньше недели. Люди, вместе побывавшие в преисподней и сумевшие из нее выбраться, становятся другими. С той поры в существе своем они навечно соединены крепкими узами, связаны неразрывными нитями, что тянутся от сердца к сердцу, ведь они вместе избежали страшной судьбы. Даже не верится, что я и Кэт познакомились с Белиндой лишь в минувший вторник. Кажется, будто мы знали ее всегда.

Кэт держит на руках Сару, пока я помогаю Белинде после завтрака убрать со стола грязную посуду. После я приношу вниз саквояж, который мы взяли из дома. В нем одежда Кэт, а также одна из ночных сорочек Белинды, пара ее платьев и юбок.

Эллиот вызвался подвезти нас с Кэт на железнодорожный вокзал в Сан-Матео, где нам предстоит сесть в поезд, который сначала доедет до Сан-Хосе и затем доставит нас в Лос-Анджелес, с остановками на промежуточных станциях. В Лос-Анджелесе мы пересядем на поезд до Тусона. Я рада, что нам не придется идти пешком до вокзала, но двадцатиминутная поездка в компании Эллиота меня пугает.

— Он не должен спрашивать меня о Мартине, — сказала я Белинде, когда она сообщила, что Эллиот заедет за нами с Кэт в девять часов. — Ни слова о нем в присутствии Кэт.

— Софи, он все прекрасно понимает, — заверила она меня. — Не станет заводить разговор о нем.

И она права. Мы прощаемся — Кэт, оберегая свое израненное сердце, уже как будто и не замечает Белинду с малышкой — и катим прочь в коляске Эллиота. В дороге, чтобы не ехать в молчании, он рассказывает о городке, о своей мастерской, об отце и деде, которые тоже были плотниками.

Мы и оглянуться не успели, как снова оказались на вокзале в Сан-Матео.

— У вас есть все, что нужно? — уточняет Эллиот, после того как мы с Кэт выходим из коляски и встаем на тротуаре перед вокзалом.

У меня есть деньги на железнодорожные билеты, вещи в саквояже, письмо Кэндис и другие документы, что я забрала из письменного стола Мартина; в маленькой сумочке Белинды — наличные из сейфа. И у меня есть Кэт.

— Да.

Мы с Эллиотом стоим и смотрим друг на друга. Многое из того, что мы могли бы сказать, произнесено не будет.

— Спасибо за помощь, — наконец благодарю я.

— Да я-то что. Это ты все сделала. Я перед тобой в неоплатном долгу. Ты спасла ей жизнь. И не раз.

— Ты до сих пор ее любишь? — Я в этом не сомневаюсь, но все равно спрашиваю.

— Я всегда ее любил и буду любить. Никого другого я никогда не полюблю.

Эллиот озадачивает и изумляет меня. Я бросаю взгляд на Кэт. Она стоит в нескольких шагах от нас и смотрит вдаль, думая о чем-то своем. Я снова поднимаю глаза на Эллиота.

— Хотя она вышла замуж за другого? — тихо спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

— Мне кажется, нельзя влюбиться или перестать любить кого-то по собственному желанию. Сердце подсказывает, кого нам любить, и никак иначе.

— Должно быть, ты хотел, чтобы он исчез, с первой минуты, как она познакомилась с ним.