— Доброго вам дня.

— Благодарю. Вы очень любезны, — быстро отвечает Эллиот, поднимая одной рукой мой саквояж и сумку из наволочки.

Извочик на прощанье приподнимает шляпу, забирается на козлы и, стегнув лошадь, уезжает.

— Пойдемте в дом, — говорит Эллиот. Обняв одной рукой Белинду, он заводит нас в гостиницу.

Внутри «Лорелея» столь же привлекательна, как и снаружи, хотя не все картины и фотографии, покосившиеся во время землетрясения, выровняли на стенах. У входной двери — ведро с осколками стекла и фарфора. «Лорелея» лишилась части посуды, отмечаю я. Эллиот ставит саквояж и набитую наволочку в большом холле, где я вижу диваны, кресла и холодный камин — единственное темное пятно в убранстве комнаты. Белинда с малышкой на руках усаживается на диван.

— В гостинице все в порядке, не считая посуды? — спрашивает она, кивком указывая на ведро у входа.

— Да, да. Разбились тарелки, несколько светильников и ваз, а так почти все в порядке.

— Спасибо тебе, Эллиот, что присматривал за гостиницей в мое отсутствие. Я ведь рассчитывала, что уезжаю всего на полдня, — устало произносит Белинда.

— Все, об этом больше ни слова, — говорит Эллиот. — Лучше расскажи, что случилось. Где Джеймс?

Белинда поворачивается ко мне. Я встаю с кресла и подхожу к ней.

— Белинда, а что, если мы с Кэт возьмем Сару и пойдем посмотрим твой чудесный сад?

Глядя на меня с благодарностью, но и со смятением во взоре, она вручает мне малышку. Естественно, она хочет поговорить с Эллиотом наедине: то, что она должна сообщить ему о человеке, за которого вышла замуж, сказать непросто.

— Дверь во двор сразу за кухней, вон там. — Она кивком указывает на столовую, где стоят длинный стол и буфет с изогнутым фасадом, в котором сейчас нет посуды.

Мы с Кэт и малышкой через гостиную проходим в залитую солнцем кухню. В раковине — грязные тарелки, кастрюли и сковородки. Видимо, Эллиоту пришлось стряпать для постояльцев.

Направляясь к двери во двор, я слышу, как Белинда говорит Эллиоту:

— Я должна кое-что тебе рассказать.

За несколько дней мы порядком замызгали свои платья, грязнее они уже не станут, поэтому спокойно усаживаемся прямо на траву под персиковым деревом на краю сада. Кэт, мне кажется, не так напряжена, когда держит на руках Сару, поэтому я передаю ей сестренку, и малышка в нежной колыбели детских ручонок скоро засыпает. Белинда расскажет Эллиоту обо всем, думаю я, даже о том, что произошло на лестнице. Возможно, и о том, что случилось потом. Меня охватывает беспокойство. Ведь я этого парня совсем не знаю.

Но знаю то, что Белинда рассказала мне о нем. Она ему доверяет, а он ее любит, это сразу видно. И тем не менее. Наверное, она сообщит Эллиоту и о том, что Кэт вообще-то мне не дочь, что я с ней уеду, и, когда вернусь — а я уже решила, что поселюсь в ее гостинице хотя бы на время, — буду, скорее всего, одна. Представляя, как Белинда рассказывает все это Эллиоту, я вдруг проникаюсь твердой уверенностью, что должна и впредь носить фамилию Мартина, хоть она и досталась мне незаконно. Если Кэндис и ее отец не потребуют, чтобы я снова взяла свою девичью фамилию, я останусь миссис Хокинг, — вреда от этого никому не будет. В конце концов, у меня есть брачное свидетельство — вполне официальный документ. Я попрошу Кэндис, чтобы в этом она пошла мне навстречу. Ничтожная услуга в сравнении с той, что оказываю ей я. Мысль о том, что я сохраню за собой фамилию Мартина, странным образом действует на меня успокаивающе. Это — единственное, что мне еще нужно от Мартина.

Кажется, что мы с Кэт и малышкой уже довольно долго сидим в этом прекрасном тихом уголке. Я наслаждаюсь теплым солнышком, чистым воздухом, жужжанием пчел в цветах высоко над нами. Упиваюсь кратким мгновением блаженства, стараясь не думать о том, что завтра повезу Кэт к матери. Какое счастье, что мы хотя бы на час избавлены от пепла, очередей и прочих тревог!

Через некоторое время к нам присоединяется Белинда. Она садится рядом, берет на руки Сару — та уже проснулась и начинает ерзать — и дает ей грудь. Мне хочется спросить, что именно Белинда поведала Эллиоту, но в присутствии Кэт это исключено. Придется подождать, пока она ляжет спать.

Вместо этого я спрашиваю:

— Где он?

— Я настояла, чтобы он шел к себе. Он запустил свою мастерскую, пока дежурил в гостинице вместо меня. Сейчас постояльцев нет. Те четверо, что были, уехали сегодня утром, но думаю, в ближайшие дни надо ждать новых беженцев, так как дороги из города на юг постепенно будут открываться. Пойдемте в дом, искупаемся, отдохнем, переоденемся.

Я смотрю на свое засаленное платье.

— У меня нет другой одежды. Мне пришлось бросить саквояж, когда мы покидали павильон.

— У меня полно платьев, выбирай любые, я в них все равно пока не влезу. Софи, я перед тобой в неоплатном долгу. Все, что у меня есть, твое.

— Ничем ты мне не обязана.

— Обязана. Из всех, кто мог бы мне помочь в Сан-Франциско в самый тяжелый момент моей жизни, именно ты…

Она вспоминает человека, за которого мы обе вышли замуж, не представляя, кто он такой. Может быть, думает, что из-за этого мы должны бы возненавидеть друг друга. На самом деле это обстоятельство сблизило нас, связало крепкими узами. Мы с ней стали как родные.

Какое-то время мы обе молчим. На нас налетает порыв свежего ветра. И я чувствую, что от меня разит потом.

— Ну что, пойдем купаться? — предлагаю я.

Остаток дня мы намываемся, соскабливая с себя многодневную грязь и пыль. Как приятно надеть чистое платье, пусть и не свое! Оно мне чуть коротковато и тесно, но это неважно. К вечеру мы все накупались, отдохнули, благоухаем лимонной вербеной, а отвратительно грязная одежда отмокает в корыте с горячей мыльной водой. Пока мы с Кэт присматриваем за малышкой, Белинда наскоро стряпает для нас ужин: жареную картошку с колбасой и маринованной морковью, заготовленной прошлым летом.

Эллиот нарубил и принес дров для печки на завтра. Интересуется, не нужно ли нам еще что-то до того, как мы ляжем спать. Он внимательно смотрит на меня, но в его взгляде нет подозрительности — скорее благодарность, даже восхищение.

Перед уходом по моей просьбе он вскрывает сейф, что я прихватила с собой из Сан-Франциско. В нем — женское обручальное кольцо (может, оно принадлежало Аннабет?), сорок долларов наличными и ключ от ячейки в одном из банков Сан-Франциско, от которого, я уверена, остался только обугленный остов. Не знаю, горят ли в огне такие банковские ячейки. И не хочу знать.

Наконец, уложив детей спать, мы с Белиндой наливаем себе чаю и садимся в гостиной. Она передает мне свой разговор с Эллиотом, состоявшийся днем.

— Джеймс — то есть Мартин — явился домой через несколько часов после моего отъезда, перед самыми сумерками, — рассказывает Белинда. — Увидев в гостинице вместо меня Эллиота, он спросил, где я, и Эллиот сообщил, что я уехала его искать в Сан-Франциско. Объяснил, что я отправилась по адресу, который нашла в его пиджаке, в надежде, что тот, кто там живет, поможет мне найти мужа. Мартин мгновенно помчался в Сан-Франциско, хотя уже темнело. Понимал, что по этому адресу я найду тебя. Не знаю, почему он явился в твой дом лишь под утро, почему выглядел таким потрепанным — в грязных брюках, в грязных туфлях. Софи, Эллиот сильно переживает, что отправил Мартина к нам. Жутко расстроен.

— Он же не знал, что нельзя сообщать Мартину, куда ты поехала.

— Да, я тоже так ему сказала, но он все равно злится на себя. Я же тебе говорила, что Мартин ему никогда не нравился. Эллиот теперь на чем свет клянет себя за то, что распустил язык. Иначе Мартин остался бы здесь ждать моего возвращения. А мы бы тем временем обратились в полицию, за ним бы сюда приехали и арестовали бы его.

— Мы никак не смогли бы обратиться в полицию, — напоминаю я. — На следующий день произошло землетрясение.

— Нет, тогда все было бы по-другому.

Я представляю, как мы с Белиндой и девочками приезжаем в гостиницу, а здесь вместо Эллиота нас встречает Мартин. Ведь если бы Эллиот ничего ему не сказал, вполне вероятно, что так и было бы.