— Спасибо. Ты очень любезен, но я сама справлюсь. Не пропаду, — отвечаю я. — К тому же у тебя свой бизнес, его нельзя оставлять без присмотра.

— Но как ты доберешься туда, где стоял твой дом? Сомневаюсь, что в городе ходят трамваи. А если не удастся нанять экипаж?

— Что-нибудь придумаю. Мне не впервой пешком ходить на большие расстояния. Дойду пешком.

— А если обнаружишь останки? С ними же что-то надо делать? — Тон у него резкий, грубоватый, словно он стремится нагнать на меня страху в надежде, что я приму его помощь.

Но я не боюсь увидеть обгоревший труп Мартина Хокинга. К Мартину я не испытываю ничего, кроме отвращения. Я уже рассматривала такую ситуацию, рисовала ее в своем воображении. Мысленно отрабатывала свою реакцию. Представляла кучу пепла, почерневший труп или отвратительную смесь того и другого. Страшная картина. Но я не сломаюсь. Я готова увидеть то, во что праведный огонь превратил Мартина.

— Все, что найду, похороню на заднем дворе, — заявляю я Эллиоту.

— Голыми руками? Средь бела дня?

— Соображу как. Сделаю это после заката, если придется. Или ты забыл, на что я способна.

Эллиот молчит несколько секунд. Потом говорит:

— Позволь поехать с тобой. Позволь… помочь.

— Чтоб ты тоже стал соучастником моих деяний? Нет. Не хочу тебя впутывать. Я должна убрать за собой сама. Не волнуйся, я справлюсь.

Он отводит от меня взгляд, качая головой. Либо не верит, что я справлюсь, либо ему не нравится, что так и будет.

— Если ты останешься до вечера, опоздаешь на последний поезд.

— Очень надеюсь, что этого не произойдет. Но если не успею на поезд, переночую на вокзале, посплю на скамейке. А тебя попрошу объяснить Кэт, что поезда сейчас ходят не по расписанию и я приеду завтра. Эллиот, мне случалось спать и в более ужасных местах, нежели вокзал. Я ценю твою заботу, но беспокоиться обо мне не надо. Я не пропаду.

После он умолкает, и остаток пути мы почти не разговариваем.

— Я буду встречать тебя в половине восьмого вечера, — обещает Эллиот, высаживая меня у вокзала через двадцать минут.

— Если меня задержат, я найду способ послать телеграмму на адрес твоей мастерской, — отвечаю я. — Пожалуйста, убеди Кэт, что со мной все в полном порядке.

— Постараюсь. Если потребуется, все объясню. — На прощание он приподнимает шляпу. Я поворачиваю на платформу и иду к поезду, который повезет меня в разрушенный Сан-Франциско, в ту жизнь, которую я пыталась создать для себя в этом городе.

Если после землетрясения мы выбирались из города в течение нескольких часов, то теперь, когда вокзал Южно-Тихоокеанской железной дороги на Таунсенд-стрит снова работает, возвращение в Сан-Франциско занимает менее часа. Я ступаю на улицы, очищенные от сгоревших зданий. Я помню, что буквально в первые несколько часов после того, как Белинда разрешилась от бремени, адское пламя, выжегшее район к югу от Мишн-стрит, распространилось на север и там соединилось с другим пожаром. Самые страшные ожоги, что мы видели в павильоне, были получены в огне, спалившем эти кварталы. Трудно представить, как выглядел этот район прежде; теперь от городских сооружений мало что осталось. Кругом только ободранные плиты, покореженные куски обугленного металла и приплюснутые кучи пепла. Мужчины и женщины с лопатами и тележками вывозят мусор. На некоторых расчищенных участках уже лежат бревна, из которых начинают возводить новые строения.

Табличек с названиями улиц нет, и мне приходится спрашивать, в какой стороне я найду кварталы близ Рашн-Хилл. Какой-то мужчина в рабочем комбинезоне проникается ко мне жалостью, когда я говорю ему, что приехала посмотреть на руины своего дома. Он предлагает подвезти меня на своей телеге до Юнион-сквер. Это даже не полпути — оттуда, чтобы добраться до моего дома, нужно пройти с десяток кварталов на север, а потом еще столько же на запад, — но я принимаю его предложение. Что такое двадцать кварталов, если перед тобой стоит цель?

Кобыла — измученное существо, все ребра наружу — трогается с места, идет медленным шагом. Мужчина, заметив, что я с жалостью смотрю на животное, объясняет:

— Лошадей гоняют в хвост и гриву. Они все так выглядят. Некоторые еще хуже. Ничего не поделаешь. Завалы-то расчищать надо.

Повозка катит через разрушенные районы к югу от Маркет-стрит и, миновав десять сгоревших кварталов, прибывает на Юнион-сквер. От площади мало что осталось. То, что еще несколько месяцев назад было знакомо, превратилось в неузнаваемый ландшафт. В центре по-прежнему стоит памятник Джорджу Дьюи — доблестному адмиралу времен Испано-американской войны[6]. Высокий обелиск венчает статуя грациозной богини победы. В остальном я почти ничего не узнаю. У подножия памятника — гостиница, наспех сооруженная под сенью ее раненого родителя — громадного, но сильно пострадавшего отеля «Сент-Фрэнсис». Вокруг нее пожухлая трава и сажа; сажа здесь везде, на что ни упадет взгляд.

Поблагодарив мужчину, который любезно подвез меня, я иду на север, к улице Поуэлл-стрит, где не раз бывала прежде. По дороге мне встречаются люди всех возрастов, убирающие обломки или прокладывающие новые трамвайные пути. Мне известно, что поначалу горожан привлекали к восстановительным работам в принудительном порядке, поскольку возрождение Сан-Франциско требовало огромных трудовых затрат. В первые недели после пожара действовало распоряжение, согласно которому все трудоспособное население должно было принимать участие в расчистке завалов. Тех, кто отказывался, высылали из города. Не трогали только людей, которым выдавали значки «К работам не привлекать». К ним относились главным образом врачи и прочие специалисты, чьи особые навыки и способности требовались не для черной работы. Видимо, теперь людям стали платить: они были в спецодежде и работали с полной самоотдачей.

Я поворачиваю на улицу Калифорния-стрит и снова иду на запад. По пути мне попадаются указатели к палаткам, где выдают продукты питания, и объявления о местоположении районных полевых кухонь. Миную одну такую: за длинными столами сидят и едят покрытые сажей рабочие, матери с маленькими детьми и даже мужчины в деловых костюмах. В одном из номеров «Кроникл», напечатанном в типографии «Окленд энквайрер», я прочитала, что для организации поставок гуманитарной помощи город поделили на сектора; каждым управляет председатель при помощи армейского офицера. На территориях секторов открыты пронумерованные пункты распределения продовольствия, которое присылают со всех уголков страны. Пункты охраняют военные, чтобы не допустить хищения продуктов и их продажи на черном рынке. Мимо меня проезжают несколько автомобилей — за рулем сидят солдаты: вероятно, частные машины на время конфискованы военными. Но основной транспорт на улицах — это перегруженные повозки, которые тянут тощие, изнуренные лошади.

Иногда попадаются люди, которые, как мне кажется, бродят по улицам с одной целью: поглазеть на суровую обнаженность некогда золотого города. По их одежде и манерам видно, что они приезжие — прибыли на экскурсию из Окленда и других мест. Встречаются и уличные торговцы, продающие «туристам» безделушки, выкопанные из-под пепла и золы.

Мне непонятно желание поглядеть на разрушительные последствия катастрофы и увезти домой что-то, напоминающее о ней. Полагаю, некоторым просто необходимо своими глазами увидеть, какой участи они избежали, а безделушки — наглядное напоминание о случившемся.

Пройдя восемь кварталов, я наконец сворачиваю на Полк-стрит, и моему взору открывается пологий склон — в основном пустыри и несколько уцелевших дымоходов. Пустынный ландшафт, лишенный всяких красок и особенностей, не считая кирпичных кактусов, тянущих к небу израненные руки. Остались только здания из кирпича и камня. Некоторые не рухнули, но внутри они пустотелые, словно их начали строить, а потом бросили. Вдалеке, на вершине Рашн-Хилл, я вижу небольшую горстку домов, до которых огонь каким-то чудом не добрался. Будто пожар специально их пощадил, чтобы всем, кто смотрит на них, они напоминали о былой красоте этих улиц.