Эллиот с минуту обдумывает мои слова.

— Рад ли я, что его нет? Да. Хотел ли я, чтобы он исчез? Нет. Она же его любила.

— Она не всегда будет его любить, Эллиот.

— Знаю, — отвечает он. — Я подожду.

— А малышка такая чудесная. По-моему, она в маму пошла.

— Охотно с тобой соглашусь, — улыбается Эллиот. Затем он вручает мне листок с адресом своей мастерской и номером телефона. — Если что-то случится и тебе срочно понадобится помощь, отправь мне телеграмму или, если найдешь телефон, позвони. Расходы я оплачу.

— Спасибо. — Я беру у него листок, прячу его в сумочку. И тут мне в голову приходит важная мысль. — В старой шахте Белинды кто-то копался. Ее надо укрепить. Понимаешь, да?

— Займусь, — кивает он, словно уже и сам об этом думал.

Кажется, что Эллиот состоит из одних достоинств.

— Ты — настоящий друг, — говорю я. — Ей повезло, что ты у нее есть.

На это Эллиот ничего не отвечает. Может быть, потому что верит не в удачу, а в нечто более глубокое, настоящее и благословенное.

Впервые за много, много месяцев я задумываюсь о том, как бы сложилась моя жизнь, если бы я встретила такого человека, как Эллиот Чапмэн, и он бы меня полюбил.

— Давай провожу вас к поезду, помогу с багажом, — предлагает он.

Я смеюсь в ответ, и он тоже широко улыбается. Этот саквояж и Кэт в придачу я тащила через весь полуостров, гонимая пожаром и неизвестностью.

— Спасибо, что подвез. — Поднимаю саквояж, беру за руку Кэт.

Вместе с моей девочкой я иду через вокзал на перрон, где стоит наш поезд.

Поезд уносит нас все дальше на юг. День долгий, спокойный. Едва мы отъезжаем от Сан-Хосе, я достаю папину тетрадку, но, сколько ни прошу Кэт выбрать слово, все мои попытки безуспешны. Наконец выбираю сама. Французское слово. Ménage. Домочадцы.

Мы ненадолго засыпаем, смотрим в окно на плывущие мимо пейзажи — сельскохозяйственные угодья перемежаются невозделанными пустошами, — едим сэндвичи, что приготовила нам в дорогу Белинда. Наконец к вечеру мы прибываем на вокзал Лос-Анджелеса — огромное сооружение со стеклянной выпуклой крышей, взмывающей ввысь над платформами. Я нахожу для нас маленький отель в квартале от вокзала, чтобы завтра без труда успеть на поезд, рано утром отправляющийся в Тусон. Здания здесь не такие высокие, какие были в Сан-Франциско, и вообще все по-другому: солнце как будто ближе, небо шире.

Сложно сказать, знаком ли Кэт этот уголок Калифорнии. Я уверена, что на этом вокзале она уже была, — когда с Мартином покидала Лос-Анджелес, — но в лице девочки ни намека на то, что это место для нее что-то значит. Только в глазах слабый блеск тревожного ожидания. Во всяком случае, у меня создается именно такое впечатление. На несколько секунд я одержима соблазном попросить разрешения у управляющего гостиницей воспользоваться их телефоном, позвонить в Тусон и предупредить медсестру в лечебнице о нашем скором приезде. Но этот порыв быстро проходит. Пока еще Кэт принадлежит мне, а завтра, когда я передам ее Кэндис, моей она уже не будет.

На следующее утро, сразу же после восхода солнца, мы садимся в поезд, который доставит нас в Аризону. Не знаю, хорошо ли спала Кэт, но я сама за ночь не отдохнула, и потому, едва мы отъезжаем от Лос-Анджелеса и отправляемся навстречу золотистым горам — мед на тосте, — стук колес убаюкивает нас, и мы обе засыпаем. Пробуждаясь, я вижу, что мы уже едем по бесплодной пустоши. Тут и там высятся разлапистые кактусы, похожие на существа из сказочного мира. Мы идем обедать в вагон-ресторан и в начале второго наконец прибываем на вокзал Тусона — деревянное сооружение с далеко выступающими карнизами и окнами, прячущимися в тени ярких маркиз. Еще только конец апреля, а знойно, как летом: температура превышает тридцать градусов. Теперь мне понятно, почему люди, страдающие чахоткой, переселяются в эту часть страны. Жара здесь палящая, иссушающая. Я не специалист по заболеванию, которое подтачивает организм Кэндис, но знаю, что чахотка, прежде чем убить человека, превращает его легкие в жидкое месиво. А здешнее пекло насквозь просушит все что угодно.

Я нанимаю экипаж, который доставляет нас в гостиницу недалеко от вокзала. Это двухэтажное здание с арками и красной черепичной крышей. Снаружи оно покрыто кремово-белой штукатуркой. Внутри чуть прохладнее, чем на улице, но я хочу освежиться — насколько это возможно, — перед тем как отвезти Кэт к ее матери. Хочу, чтобы и Кэт выглядела ухоженной.

Переодеваюсь, душусь туалетной водой. Заново заплетаю волосы Кэт, перевязываю ленты на ее платье.

Затем сажусь и беру ее руки в свои.

— Солнышко, я не знаю, что произойдет сегодня, — говорю я ей. — Не знаю, вернешься ли ты вместе со мной в эту гостиницу вечером. Не знаю, увижу ли тебя еще до того, как меня попросят уехать.

Я внимательно наблюдаю за выражением ее лица.

Она моргает. Дышит. Молчит. Но я чувствую, как ее ручка в моей ладони чуть напрягается.

— Что бы ни случилось, я приеду к тебе. И Белинду с малышкой привезу. Это я тебе обещаю, Кэт. Обещаю.

Ее глаза подергиваются серебристой поволокой.

— И знай: я люблю тебя, как родную дочь. И всегда буду любить. Запомнишь это?

Я жду ответа. Проходит несколько секунд, и она кивает. Один раз.

— Вот и хорошо. А теперь вот что. Ты знаешь, что твоя мама очень больна. Не исключено, что она не сможет принять нас сегодня, или не сможет обнять тебя, или медсестры запретят нам близко подходить к ней, чтобы мы не заразились. Поэтому мы должны быть готовы к любым вариантам событий, когда приедем туда, договорились?

Кэт снова кивает. Хотелось бы знать, о чем она думает. Хотелось бы снова услышать ее голос, хотя бы один раз.

Я опять нанимаю экипаж, и мы едем в лечебницу, которая, насколько мне известно, располагается в двух милях от города. Лас-Паломас, где теперь проживает Кэндис, не единственная здравница в этой местности, сообщает нам извозчик; есть много других. Ныне это процветающий бизнес, добавляет он. Чахоточные со всей страны стекаются сюда в надежде исцелиться в жарком сухом климате Аризоны.

— И те, кто приезжает сюда, действительно выздоравливают? — спрашиваю я. — Жара их излечивает?

— Точно не знаю. Может быть, — отвечает извозчик. — Никогда не слышал, чтобы кто-то покинул лечебницу, потому что полностью исцелился. Полагаю, жара замедляет развитие болезни. Здесь можно жить дольше, но не думаю, что очень много пациентов возвращается домой. Кто-то, наверное, возвращается.

— А как жители города относятся к тому, что сюда приезжает так много больных? — любопытствую я.

— Бизнес — дело хорошее, тем более что лечебницы находятся за пределами города. Вряд ли кто-то станет жаловаться. Главное, чтобы в городе больных не было.

Я вижу, далее извозчик намерен объяснить, почему местные жители против нахождения больных в городе, но причины я и сама знаю, да и не хочу, чтобы он излагал их при Кэт, и потому, не давая ему рта раскрыть, спрашиваю про высокие разлапистые кактусы, которые нам часто встречаются. Извозчик отвечает, что это гигантские цереусы, что они, бывает, в высоту достигают шестидесяти футов и живут до двухсот лет.

— Они растут медленно. Им спешить некуда. — Остаток пути извозчик рассказывает нам все, что ему известно про цереусы.

Вскоре мы останавливаемся перед лечебницей. Она занимает длинное одноэтажное здание, окруженное песками, акациями и мескитовыми деревьями. Как и многие дома в городе, оно тоже отделано снаружи белой штукатуркой и имеет красную черепичную крышу. С гравийной дороги видна часть крытого дворика с задней стороны и торца здания. На передвижных кушетках отдыхают несколько пациентов в белых хлопчатобумажных сорочках. Большой электрический вентилятор разгоняет жаркий воздух. Одна женщина читает, другая — дремлет, двое мужчин играют в карты. Ни одна из женщин на Кэндис не похожа.

Во дворике перед главным входом какой-то мужчина — не из пациентов, судя по его одежде, — беседует с красивой бледной женщиной, сидящей в плетеном кресле в нескольких шагах от него. Даже не слыша их разговора, я точно определяю, что он любит ее и старается быть к ней поближе — насколько это возможно, чтобы не заразиться.