Гувер не ошибался, когда рассчитывал, что следует ожидать высадки немецких агентов. Было известно, что гитлеровские диверсанты проходят в это время основательную подготовку. Хотя в мае 1942 года еще ничего не было известно о Герберте-Карле Баре, молодом человеке, которому суждено было занять видное место в галлерее нацистских преступников, — мы, несколько забегая вперед, расскажем здесь историю этого Бара.

Герберт-Карл Бар родился в деревне Клостерфельд в Германии 27 августа 1913 года. Ему было тринадцать лет, и он считался способным мальчиком, когда родители оставили Германию, эмигрировали в США и поселились в городе Буффало. Здесь отец на тридцать восьмом году жизни стал рабочим завода.

Закончив в Буффало свое среднее образование, юноша Бар поступил в политехнический институт в том же городе. Он хотел стать инженером и мечтал об ученой степени.

Окончив политехнический институт в 1938 году, он получил стипендию, которая дала ему возможность отправиться в Германию; тогда происходил обмен студентами между немецкими и американскими университетами, и Бар попал в это число.

Сразу же после приезда он поступил в Высшую техническую школу в Ганновере. В студенческой среде только и говорили, что о служении «фюреру». В мае 1939 года во время каникул Бар съездил в Берлин и там был представлен высокопоставленному нацистскому чиновнику доктору Бауэру. Впоследствии он узнал, что почти все нацистские важные персоны называются «докторами». Бауэр, толстый маленький человечек, недурно говорил по-английски и неоднократно бывал в США. Узнав, что Бар приехал из Буффало, он воскликнул:

— Ах да, там замечательные гидроэлектрические сооружения!

Бар сказал, что знает об этом.

— Когда вы кончаете курс и возвращаетесь в Соединенные Штаты? — поинтересовался Бауэр.

Бар ответил, что ему еще долго придется ждать осуществления своей мечты получить звание инженера в Германии.

Бауэр рассмеялся.

— Может, и не так долго,— многозначительно сказал он.

Бар ответил, что не понимает, как это может быть.

— Поймете потом, — последовал ответ. — Между прочим, когда вернетесь в Соединенные Штаты, у нас будет для вас важное дело. У нас, то-есть у гестапо.

Бар снова заметил, что ничего не понимает.

— Поймете потом, — повторил Бауэр.

Бар начал кое-что понимать, когда вернулся в Ганновер. Теперь различные преподаватели вызывали его к себе в кабинеты и говорили, что нет надобности особенно утруждать себя занятиями, после чего ставили ему высокие баллы, совершенно несоразмерные приобретенным им познаниям.

Летом 1939 года, накануне вторжения немцев в Польшу, Бар проходил практику на заводе, где изготовлялись детали бомб. Мастер отделения, где он работал, то и дело подходил и говорил:

— Послушай-ка, Карл, части, которые мы делаем, пойдут сперва на бомбы для Польши, затем на бомбы для Англии, а потом на бомбы для Соединенных Штатов.

— Для Соединенных Штатов? — с изумлением переспросил Бар.

Мастер улыбнулся и кивнул головой.

— Это Рузвельт хочет воевать. Фюреру не остается ничего иного, как пойти ему навстречу. — Затем мастер стал на вытяжку, щелкнул каблуками и выбросил вперед правую руку: «Хайль Гитлер!»

Бар убедился, что гестапо знает о нем многое. Там знали, например, даже о том, что кучка снобов в колледже издевалась над ним, когда он ради заработка служил официантом в столовой политехнического института в Буффало; как-то раз мастер сказал:

— Карл, какая ужасная страна Соединенные Штаты! Там полно людей, которые считают себя выше всех остальных. Вы, наверное, не раз испытали это на своей шкуре.

Бар признался, что доводилось встречаться с такими людьми.

— Неужели вы не собираетесь расквитаться с ними? — спросил мастер.

Он задел больное место Бара.

— Конечно, — сказал Бар, — я пошел бы на что угодно, лишь бы расквитаться с ними! Но что я могу сделать?

— Придет время, и вам скажут, — последовал ответ.

Когда Гитлер напал на Польшу, Бару прожужжали все уши разговорами о том-де, что виноваты в этой войне только Англия и США. Ему даже рассказали, будто американские солдаты, переодетые в польские мундиры, захватили в плен нескольких немцев и практиковались на них в умении владеть штыком. К этому добавили, что американские бойцы были сыновьями богатых родителей. Можно представить его настроение.

На следующий год Бар чередовал занятия с практикой на разных немецких заводах, которую ему предоставляли очень легко, без особых просьб. Платили хорошо, и денег у него было больше, чем когда-либо раньше. Однажды он сказал об этом товарищу, который работал с ним в чертежном отделе, где они проектировали самолеты.

— Карл,— отвечал тот,— в Америке только богачи могут жить так, как мы все будем жить здесь, когда фюрер завоюет мир. — И он принялся самыми заманчивыми красками рисовать картину германского мирового господства.

Пропаганда начинала действовать. Время от времени Бэра приглашали в гости люди, которым, видимо, нравилось его общество. Его угощали в таких фешенебельных ресторанах, как отель Адлон в Берлине. Общество друзей поглощало все свободное время, которое оставалось от работы и занятий. Его новые приятели постоянно заботились о развлечениях; угощение, выпивка и красивые девушки всегда входили в программу.

Бару искусно мешали увидеть подлинную Германию, которая терпела страшную нужду ради того, чтобы у Гитлера было побольше пушек.

В отеле Адлон однажды Бар встретил Бауэра.

— Вы слышали разговоры о недостатке мяса в Германии? — спросил Бауэр, лукаво подмигивая.

Бар ответил, что как раз получил от друга из США письмо, из которого впервые узнал о нехватке мяса в Германии. Он, конечно, не знал, что письмо это предварительно прошло через руки гестапо.

— Что ж, — промолвил Бауэр, — это пропаганда Рузвельта. Но я скажу вам, что Германия располагает самыми большими в мире запасами мяса. Я могу доказать тут же. Чего бы вам хотелось сегодня заказать?

— Я давно не видел ростбифа.

— Давайте ростбиф! — сказал Бауэр. И ростбиф появился. И какой это был ростбиф!

За все время между летом 1939 и летом 1940 года Бар вряд ли замечал, что Германия воюет. Он все еще учился и работал, и его по-царски угощали такие люди, как Бауэр. Все было самое лучшее, гораздо лучше того, что ему удавалось когда-либо прежде получать в США.

Бауэр продолжал время от времени беседовать об Америке, особенно о гидроэлектрических сооружениях в окрестностях Буффало.

— Мы превратим их заводы в пыль и прах, — сказал он однажды в отеле Адлон за бутылкой настоящего крепкого шнапса. — Мы постоянно получаем информацию от наших агентов обо всех крупных объектах в США. И уже обучаем здесь же, в Берлине и его предместьях, тех, кто в свое время отправится туда и начнет действовать. Уж мы покажем Рузвельту! Ну-ка, пропустим еще по одной!

Бауэр намекал на гитлеровскую школу диверсантов.

В августе 1940 года Бар сидел над чертежами для машиностроительного завода Берсторфа в Ганновере, как вдруг вошел Бауэр.

— Вам не придется больше заниматься, — сказал он. — Мы присваиваем вам звание инженера.

— Как так?

— Вы нужны для более важного дела и сможете начать свою карьеру инженера в будущем году, после войны.

— Что значит «мы»? — спросил Бар.

— Пойдемте, я объясню.

Они пошли в кабачок на окраине Ганновера и заняли маленький тускло освещенный кабинет. Хорошее пиво и водка были тогда большой редкостью в Третьей империи, — но не для Бауэра.

— Чему быть на столе? — спросил он. — Как сказали бы в Америке...

— Шотландское виски, — ответил Бар. — Целую бутылку. И к нему копченую лососину с русской икрой.

Нормирование продуктов не касалось Бауэра; нацистские заправилы никогда в жизни не жили так широко, как именно теперь.

— Немного будет у нас русской икры через год в это самое время, — пожалел он.