Сморщенная дряблая рука опустилась на волосы, понимающе погладила, перебирая густые черные пряди. И Аксинья с сожалением тяжело вздохнула.

— Не ко времени своему ты здесь, рано, Варенька. Сколько же всего на твою долю выпало, как тяжко ты жила.

Не сон. Не причуды собственного сознания и не воображение. Барыня плотно зажмурилась, вцепившись в пышную юбку бабки:

— Умерла?

Аксинья смолчала. Все продолжала гладить ее по волосам, шепча что-то под нос совсем неразборчиво. А затем заговорила совсем о другом. Варвара почти не слышала ее, перед глазами всплыли образы: растрепанная Авдотья с глубокой резаной раной от виска до губ, распластанный на земле Яков. Он глядел в небо с улыбкой, будто уже смирился, прощался. Если их нет здесь, значит выжили?

— … не серчай на нее, всегда добра для тебя желала, ты единственное ее дитя, самое ценное, что в ее жизни было. А что резка и холодна, так такой у Настасьи нрав, не умеет она свои чувства выразить. Все из благостных побуждений сотворено было. — Когда Варвара подняла голову, заглядывая Аксинье в глаза, она усмехнулась и потрепала внучку по щеке. Неожиданно ее благодушный образ переменился, полыхнул черным, бабушка вскинула голову, оглядывая поляну у дуба. — Надо же, следом его утянула. Добилась своего.

Варвара обернулась так резко, что должна бы заныть шея. Да только болеть уже было нечему — тело легкое, словно пушинка. Уже давно барыня не чувствовала себя такой отдохнувшей. Было хорошо.

Она молила самого Господа, чтобы у дуба не оказалось Якова. Ежели он умер, то и старания ее были напрасны. Гордый, самоуверенный и колючий, где-то в глубине этого сильного человека прятался маленький недолюбленный и лишенный ласки мальчишка. Он должен был выбраться с болот на волю, познать все светлое, что есть в мире. Он должен был влюбиться, завести семью и состариться. Стать опытным врачом с самыми красивыми и умелыми руками.

И когда Варвара разглядела спускающийся к дому силуэт, она почти заплакала. Громада напряжения упала с плеч, заставляя шумно выдохнуть, отворачиваясь.

— Нечего ему здесь делать, пусть уходит.

— Ты должна с ним поговорить, Варвара, не бери еще больший грех на душу. — Аккуратно поднимаясь, Аксинья потянула за собой внучку за предплечья, — стать убийцей — страшная участь, все вспоминаться будет, будет мучить. Вам есть о чем поговорить, слишком многое между вами было.

Повернув Варю, Аксинья мягко подтолкнула ее к ступеням:

— Что бы ни сталось, чем бы все не обернулось, помни: я всегда рядом, я люблю тебя, внученька.

Тяжело вздохнув, Глинка начала спускаться навстречу подходящему Брусилову. Здесь он выглядел совсем иначе: не измазанный в грязи и крови Якова, не озверевший, с перекосившимся от гнева лицом. Холодные серые глаза недоуменно разглядывали приусадебные земли, светлые волосы порядком отросли за месяцы блужданий у болот и теперь тонкими прядями падали на лоб.

Стоило ей поравняться с ним, Самуил растерянно улыбнулся.

— Вот оно как вышло? Сглупил. Права была ведьма, на погибель свою шел. Не к тебе, а к смерти своей торопился. — Приподняв руку, он нерешительно коснулся пальцами Варвариной щеки, она не отпрянула. Глядела на него широко распахнутыми глазами и не могла поверить: убила его.

Глинка была уверена, что эта мысль отзовется ликованием в сердце. Когда-то, в его комнате пропахшей кожей и деревом, она поклялась, что убьет. Но теперь вместо радости она чувствовала такую огромную вину, что это заставляло врастать в землю. Каменеть.

— Мне жаль, что так оно все обернулось.

Он серьезно кивнул, провел нежную линию от щеки до ключиц, и кисть безвольно упала.

— Погибнуть от руки любимой, разве не самая драматичная и романтичная смерть?

— Ты меня не любил.

— Варвара, мы ходим по кругу.

И была в его надтреснутом голосе такая глубокая усталость, что она не осмелилась перечить. Молча поджала губы, опустила глаза. Пальцы Самуила тут же коснулись подбородка, приподняли лицо. Он наклонился, заискивающе вглядываясь в ее расширенные зрачки. Будто пытаясь найти ответы на сотню зудящих под кожей вопросов.

— Знаешь, я ведь почти поверил, что ты сумеешь меня полюбить. Представлял нашу усадьбу, наполненную громким топотом и твоими возмущенными криками. В роду Брусиловых всегда рождались мальчишки — несносно громкие и упрямые. Думаю, я унесу эту картину с собой… Дальше… — Улыбка стала шире, мечтательнее. На мгновение Самуил прикрыл глаза и медленно выдохнул. — Кажется, я так и не смогу примириться с твоим отсутствием, чем бы я сейчас ни стал.

Варвара глядела на него немигая, с ресниц сорвалась крупная слеза, ударилась о щеку и покатилась к подбородку. Барыня позволила губам Брусилова коснуться лба, оставляя поцелуй.

— Прощай, Самуил Артемьевич. Может, в другой жизни все сложилось бы иначе.

— Может в другой и сложится… Прощай, Варвара.

До усадьбы она шла не оборачиваясь. Прижимала мелко дрожащие руки к ноющей груди, закусив губу, а желанной, отрезвляющей боли не было. Слишком странно было теперь его не ненавидеть. Слишком ужасно, что им пришлось через такое пройти. Чтобы умереть в один день.

До стоящей на пороге Аксиньи она так и не дошла — мир вокруг покрылся рябью, Варвара стерла тыльной стороной ладони слезы и недоуменно замерла. Бабушка махала ей от усадьбы, кричала что-то… Прощаясь? Еще шаг вперед. Резкий, испуганный. Что бы сейчас не происходило, Варваре не нравилось. Шаг. Рябь. Шаг. Марево. И мир сделал широкий кувырок, ее оторвало от земли, швыряя к пронзительно-голубому небу.

Глинка трусливо зажмурилась.

Уши забило толстым слоем ваты, в судороге свело все тело. Еще бы, она душегубка и уготовано ей после судного часа адское пекло. Она будет гореть, боль прорастет сквозь кожу, Варвара с ней сроднится.

— … чтоб тебя кикимора утянула, ты куда поднимаешься?! Сдохнешь, баламошка, я что ей говорить буду?! Ляг, пока чугуном не оприходовала, ляг, упырь малахольный!

— Выйди из моей землянки, поди утопись, не могу на тебя больше смотреть! Я должен быть рядом, она же уже двигается!

— И еще много десятков лет двигаться будет, а ежели себя не пощадишь, то без тебя!

До слуха донесся звук глухого удара, всхлип и тяжелая возня — кто-то отчаянно сражался.

Варвара открыла глаза.

Теперь солнечный свет не слепил, она утопала в тени. Жаркой, до ужаса душной, пропахшей дымом и можжевельником.

— Пить…

Возня тут же прекратилась, в поле зрения появилась широко улыбающаяся Авдотья, один из клыков оказался сломлен и притягивал к себе взгляд косым краем. Она тут же с готовностью приподняла барыню, подставляя к губам глиняную кружку. Зыркнула в сторону жаровни и неожиданно для Вари рявкнула, та от испуга подавилась, закашлялась.

— Кто тебя теперь обратно на короб потянет?! Ползи отсюда по-хорошему, кому говорю!

Яков. Осознание ударило в грудь, заставило задохнуться, слабо забарахтавшись в груде покрывал. Ей нужно было подняться, нужно было увидеть распластанного на полу колдуна. Живой, Господи, он живой, он совсем рядом. Вытягивая шею, Варвара до боли вцепилась в руку Авдотьи, та горестно взвыла.

— За что, Господи?! Не была я столь грешна, заповеди твои блюла, дурных умыслов в голове не держала… Да чтоб тебя леший драл! — Упомянув Господнее имя, упыриха застонала и схватилась за нижнюю челюсть. Изо рта вырвалось облачка пара — задымился язык.

Обреченно махнув на них рукой, нечистая поковыляла к выходу, громко хлопнула дверью. Та надругательства не выдержала и, сорвавшись с петель, рухнула прямиком на упыриху. Послышался приглушенный вопль и нервный хохот, Авдотья завозилась, пытаясь выкарабкаться.

Стоило ей выползти из-под отсыревших, рассыпавшихся почти в труху досок, Варвара с улыбкой подалась вперед и рухнула бы с лавки, если б не оказавшийся под ней Яков. Широкая рука уперлась барыне в ребра, пробивая до пяток болью. А она даже не всхлипнула, откинулась назад, судорожно цепляясь за его пальцы. Не отпускать бы никогда, держаться рядышком.