– Но…вы можете забрать нас, пока…

– Милый, – бабушка сказала это совсем как мама, и его передернуло, – нет никаких шансов, что Мира жива. Отец может всю оставшуюся жизнь посвятить ее поискам, и ничего не найдет. Изменчивая вода втягивает на глубину все, что попадает в нее, оттуда не выбраться среднему мыследею. Теперь его долг перед памятью о вашей маме – вырастить вас.

– Значит, вы не любили ее! – снова кричал Найрон, – Вы – все, – Он, дрожа, обвел взглядом отца с Корвином, дедушку с бабушкой, – Вы ее бросили!

Отец двинулся к нему, его кулаки сжались.

– Думай, что говоришь! – прошептал он, прожигая Найрона взглядом. Дедушка, схватив отца за руку, с трудом удержал его на месте.

– Найрон… – ему не хотелось смотреть в бабушкино сочувствующее лицо, – маленький мой, ну пойми же…

Не слушая, он подскочил к столу, смел с него все книги, несколько страниц закружилось в воздухе. Дедушка хотел подойти, но он отскочил к кровати, разорвал одеяло, разбросал подушки. Послышались испуганные вскрики, Найрон не успел увернуться от рук отца, крепко схвативших его за плечи.

– Прекрати же…

– Герг, книги… – через плечо отца Найрон увидел, что несколько книг рассыпаются в труху перед изумленным дедушкой.

Найрон продолжал вырываться, не обращая внимания ни на боль в плечах, ни на перепуганные лица дедушки с бабушкой, ни на растерянность в глазах Корвина и младших, нелепо застывших посреди комнаты.

– ВЕРНИТЕ! МНЕ! МАМУ!! – рука отца быстро закрыла Найрону рот. Он, наконец, преодолел яростное сопротивление сына и, взяв его на руки, унес в их с мамой спальню. Уложил на постель, укутав одеялом.

Найрон внезапно почувствовал жуткую слабость. Как будто издалека доносились встревоженные голоса, глаза закрылись, и медленные ласковые волны куда-то понесли его, качая. Время от времени ему слышался мамин голос, но когда он пытался разобрать слова, голос пропадал и на смену ему приходили другие – холодные голоса, самодовольно рассуждающие: "Изменчивая вода втягивает на глубину все, что попадает в нее". Они все время повторяли эту фразу на разный лад, становились все более неприятными и страшными, звучали все громче, пока ему не начало казаться, что голова разрывается на части.

Потом незаметно пришла тишина. Она наполнила его всего, с ног до головы, проникла даже в мысли и оглушила. Пропали голоса, исчезли ласковые волны, ощущение тела. Он не помнил, кто он и что с ним стало. Отсутствие времени и мира вокруг убило само ощущение существования. А потом из пустоты родился тонкий, еле заметный звон. Он раздражал, ведь это уже не было полным отсутствием всего. Звон мешал не существовать, он заставлял вслушиваться и ощущать. Это было слишком больно. Но чувствовать такую тягучую, надоедливую боль, не зная причины, было обидно. Нужно было понять, за что эта боль, как смеет она нарушать его покой и мешать наслаждаться тишиной? Боль была жидкой и тягучей, она была твердой и холодной. Одновременно. Она проникла в его тело и заставила вновь чувствовать его. Сквозь боль стали доноситься какие-то звуки, то быстрые и звонкие, то тихие и спокойные. Эти звуки заставляли боль внутри колыхаться подобно волнам…воды…

Волнообразная боль не давала забыться, она мучила, заставляла дышать и слушать голоса, хотя они по-прежнему были неразборчивы, и сливались в один. Вода давила и давила холодной тяжестью. И вдруг стало очень важным понять – кто задыхается в воде? Совсем близко, рядом – кто-то задыхается и хочет выбраться из нее, кто-то хочет дышать и не может!

– Я тебе сегодня почитаю про Усмирителя роклов, это ведь твоя любимая…

Чей это голос? О чем он говорит? Как он может говорить, если вот он рядом, в толще отвердевшей воды? Это мама… Нет, мама умерла. Она так давно умерла, но все еще рядом, задыхается и просит о помощи…Ее ведь оставили там, в глубине, одну. Разве может она читать ему сказки?

– Ему нужно больше пить…

Снова вода давит на него, вливается внутрь, тащит на глубину. И рядом уже никого нет. Маму бросил отец, и она ушла. Он не любил маму и не любил Найрона…Он виноват. И откуда-то из толщи воды, в которую он так долго был закован, из самой глубины, робко поднялось новое чувство, пока не понятное ему самому. Шло время и это чувство становилось сильнее и отчетливее. Оно уже не мерцало где-то рядом, оно вползло в его мысли, проросло там вьющимся злисом, окончательно вернув ощущение тела. Это чувство заставило его принять в себя боль, радостно хлынувшую ледяным потоком в память. Помогло оставить боль внутри себя и научится дышать вместе с ней. Оно приказало Найрону полностью вспомнить случившееся. Выдернуло на поверхность из цепенеющей воды, втолкнуло воздух в легкие, сжало сердце, ударило в глаза.

Глаза открылись.

Изогнутый потолок светлого дерева, плавно опускаясь вниз, открывался окном, через которое были видны тягучие, прозрачные струи. Они медленно текли, переливаясь разноцветными бликами, откуда-то сверху куда-то вниз. Оглядевшись, Найрон обнаружил, что лежит в своей кровати, накрытый теплым вязаным одеялом. В старом кресле, уронив голову на плечо, дремал дедушка. Он был в халате и носках, как будто жил здесь уже давно. Найрон приподнялся на локтях, кровать скрипнула и, встрепенувшись, дедушка проснулся.

Изумленно раскрыв рот, он несколько мгновений смотрел на Найрона. Встал и, потирая поясницу, быстро подошел к нему. Опустился на кровать, хотел сказать что-то, но, погладив его по голове, отвернулся и крикнул:

– Люцис, Крея! Найрон очнулся! – снова глянув на него, дедушка тихонько добавил, – а папа на работе, мы ему шворха сейчас пошлем… И Нади скоро вернется, она полетела в город за покупками.

– А почему…? – Найрон подбородком показал на окно, за которым шел невозможный сейчас, неположенный во время холодающих ветров – дождь.

– Гм. Ты болел. Лежал без чувств больше пяти времен. Мы извелись все, боялись за тебя. Лекарь, Эсайя Дестор – мама Ренотьё…Ты помнишь Ренотьё?

– Рена? Помню.

– Она каждую неделю приходила к нам, делала все, что могла. Но лекари не способны излечивать душу, а твое тело лишь находилось в глубоком сне…Мы кормили и поили тебя через трубочку, ты исхудал… И Рен тебя навещал.

– Я слышал голос…Женский…

– О! Это Нади. Она читала тебе сказки. Эсайя посоветовала нам побольше говорить с тобой, читать. И видишь, это помогло!

Не ответив на судорожную дедушкину улыбку, Найрон сел. Дедушка придержал его за плечо, но он отодвинулся.

– Я могу сам.

Преодолев легкое головокружение, он свесил ноги с кровати. Встал, опираясь на спинку, и прошлепал к окну. Прислонился к нему лбом, вглядываясь в прозрачно-разноцветный хаос струй, тянущихся от неба к воде и скалам. Время живых дождей. Еще через семь времен ему исполнится десять.

– Найрон, – обеспокоено сказал Мэлон, – я не думаю, что тебе можно так сразу вставать. Тебе нужно как следует прийти в себя, м-м-м, может быть, что-то вспомнить…

– Что-то – это смерть мамы? – холодно осведомился Найрон, не отрываясь от окна, – я помню о ней.

Последовавшая за его словами тишина показала, что дедушка растерян и не знает, что сказать. Найрон медленно развернулся. Так и есть, стоит и, растерянно моргая, теребит в руках подушку.

Что-то радостно щебеча, в комнату влетели Люцис и Крея. Застыли в дверях, уставившись на Найрона, проскакали через комнату к нему и, остановившись с двух сторон, наперебой затараторили:

– Найрон, как хорошо, что ты очнулся, теперь ты снова будешь учиться вместе с нами!

– А мы тебе сделали подарок! Вот!

Люцис протянул ему свежевыкрашенную игрушку – караванщика в синем плаще и с крошечным грезом в руке. Найрон рассеянно взял его, отвлекшись на еще одного человека, появившегося в дверях вслед за двойняшками – Вира. Тот, быстро улыбнувшись в своей манере, подошел к нему и встал рядом.

– Полагаю, раз вы соблаговолили прийти в себя, молодой человек, это дает нам всем надежду на то, что вы вернетесь к учебе? Или вы считаете, что столь долговременная потеря сознания должна быть воспринята мною, как уважительная причина для снисхождения к вам? – Вир вздернул бровь, продолжая свысока сверлить Найрона взглядом темно серых глаз.