— Пахнет замечательно, — сказал я.

Она допила остатки коктейля, затем опустила бокал.

— Как там с Киркусом?

— Он меня хочет.

— Не только он.

— Но пообещал не трогать, если я не стану свистеть.

Судя по касанию ее щеки к моему лицу, я понял, что Айлин улыбнулась.

— А ты умеешь? Свистеть? Надо сложить губы…

— Подслушивала нас?

Она мотнула головой.

— Кино смотрела.

— Этого не было в книге, если что. «Иметь и не иметь».[61] Про свистеть и все такое.

— Да? Не знала.

— Теперь знаешь.

— Так чудесно, когда тебя держат в курсе, — сказала она, после чего прижалась ко мне попой и подвигала бедрами из стороны в сторону, потираясь об мой пах.

Я тихо присвистнул, почти ей в ухо.

Она спросила:

— Это ты для меня сейчас свистел или для Киркуса?

Я попытался просунуть ладонь спереди в ее платье, но она ловко поймала мое запястье сквозь фартук.

— Не сейчас, милый. Ты лучше иди обратно, составь компанию нашему другу.

— Я могу помочь тебе здесь.

— Я сама со всем справлюсь. Осталось всего несколько минут. Иди, ладно? Невежливо оставлять его там одного.

— Хорошо, — я коротко поцеловал ее в шею, затем вернулся в гостиную. — Ну что тут у тебя, Рудольф?

— Ой, перестань.

Я сел на диван и взял свой бокал. Вторая порция Лос Бухалос де Лос Муэртос была еще не выпита и наполовину, однако лед уже растаял. Я сделал глоток. Еще вполне холодный.

По радио, Рэнди Трэвис начал петь «Герои и друзья».[62]

— Еда почти готова, — сказал я.

— Я особо не спешу, — сказал Киркус.

— Хорошо проводишь время?

— Вполне.

— Рад это слышать, — я обмакнул кусок тортильи в соус, затем ловким маневром закинул его себе в рот, не пролив ни капли.

Пока я жевал тортилью, Киркус сказал:

— Нам надо чаще встречаться. В следующий раз, я вас приглашу к себе.

Я едва не выпалил «Особо не надейся!», но пребывал в слишком хорошем настроении, чтобы говорить гадости… даже Киркусу. Аромат говядины был чудесен, Айлин была в чудесном платье, я успел вдоволь налюбоваться на ее чудесную грудь, я планировал позднее пойти погулять и чудесно провести время с Кейси, и я испытывал чудесное легкое опьянении от Лос Бухалос.

— Ну что ж, — сказал я. — Только дай знать, когда хочешь принять нас.

Обе его брови приподнялись одновременно.

— Вы правда придете? — на какое-то мгновение, я успел заметить надежду и тоску в его глазах. Однако, они быстро скрылись за обычным фасадом высокомерной наглости.

— Может быть, — ответил я. — Наверное, это от многого будет зависеть.

— От чего, осмелюсь спросить?

— Давай для начала посмотрим, как сегодня все пойдет.

— Я буду примерно себя вести.

Из кухни раздалось пиканье микроволновки.

— Я приготовлю мое фирменное блюдо, — сказал Киркус.

— Это какое же? — спросил я.

— Свиное жаркое.

— Не из длинной свиньи, надеюсь.

— Длинной свиньи? — он нахмурился.

Айлин показалась на пороге. Она скинула фартук и улыбалась.

— Подходи-налетай, ребята!

Мы с Киркусом подошли к столу и сели. Айлин взяла наши бокалы.

— Вы начинайте, — сказала она. — Я пока налью вам еще.

— А чего делать-то? — спросил я.

— Бери тортилью, намазывай сметаной или авокадовой пастой, или чем хочешь, кидай сверху кусок мяса, сыр, зелень, что угодно, заворачивай — ну и жуй.

— Проще сказать, чем сделать.

Вскоре, она подошла к столу с тремя полными бокалами своего фирменного зелья. Затем села сама. Подняв свой бокал, она сказала:

— Ну, будем здоровы все!

Киркус и я подняли бокалы. Мы все склонились вперед и чокнулись друг с другом.

Киркус сделал глоток.

— Grande, — сказал он. — Mucho grande.[63]

Я тоже хлебнул:

— Рио Гранде.

Айлин выпила и сказала:

— Миссисипи.

Я поднял бокал:

— За Марка Твена!

— Фе, — сказал Киркус.

— У тебя претензии к Марку Твену?

— Он плебей. Неудивительно, что ты его так обожаешь, Эдуардо.

— «Гекльберри Финн» — величайший роман в истории! — на мгновение я ощутил укол вины за предательство Уильяма Голдмана. Но если бы я попытался объявить «Золотой храм» или «Мальчики и девочки вместе» величайшим романом…

— Ой, я тебя умоляю, — сказал Киркус.

— Это правда.

— Американский, — вмешалась Айлин. — Величайший американский роман в истории, может быть. Если не трогать британцев, и ирландцев, и русских, и французов…

— Что вообще французы написали хорошего? — спросил я.

— Дюма? — сказала Айлин. — С добрым утром, Эд. «Три мушкетера», может слышал? И Де Мопассан.

— А еще Сартр[64] и Камю,[65] ну и на забудем о Симоне,[66] конечно же, — сказал Киркус.

— О, а мне нравится Симон, провозгласил я. — Он и правда хорош.

— Она, — сказал Киркус.

— Мне нравится этот его сыщик, как там его, Мегрэ.

— Это Сименон, — поправила меня Айлин. — Жорж Сименон.[67]

— Старичок, я говорил про Симон де Бовуар.

— А. Ну разумеется, про кого ж еще. Ну это чушь, конечно.

Айлин засмеялась.

— Тебе, должно быть, очень нравится изображать дурачка, — сказал мне Киркус.

— Как бы то ни было, — сказал я, — если мы вернемся все-таки к «Гекльберри Финну», то я скажу, что величайший американский роман…

— Сильно переоценен, — перебил Киркус.

— Хемингуэй говорит, что лучший.

— Чем только доказывает мою правоту.

— А как по мне, «Атлант расправил плечи»,[68]— сказала Айлин, — как минимум, для меня это лучшая книга, что я читала в жизни, а ее ведь даже нет в учебных программах.

— Да ладно?

— Ни в одной программе, про которую мне известно. А все потому, что учителя ее ненавидят. Врут про нее. Отказываются рассказывать про ее книги, — нахмурившись, Айлин размазала немного сметаны по дымящейся горячей тортилье. — Боятся каждой ее долбаной книги, как черти ладана. Большинство учителей у нас коммуняки, если вы не заметили.

С этой стороной Айлин я еще никогда не сталкивался — вероятно, это была ее пьяная сторона.

— Коммуняки? — переспросил Киркус. — М-да, без комментариев.

Прищурившись на него одним глазом, Айлин сказала:

— Мой папа воевал с чертовыми коммуняками во Вьетнаме. Ты думаешь, тут есть что-то смешное?

— Я извиняюсь, если наступил тебе на больную мозоль, дорогуша… ну, или на боевые сапоги твоего достойного отца. Но серьезно, коммунизм? Ты должна признать, что этот дискурс несколько морально устарел в наши дни. И таким образом, Айн Рэнд со своими книгами также морально устарела.

— Ты хоть одну читал? — спросила она.

— Никогда не стал бы тратить времени на такое.

Она указала на меня вилкой:

— А ты, Эдди?

— Боюсь, что нет. Но хотел бы попробовать.

Она повернула вилку к тарелке с говядиной и положила несколько кусочков жареного стейка на свою тортилью.

— «Атлант расправил плечи», «Фонтан идей», «Мы, живые».[69] Нас заставляют читать каждую чертову книгу, что вышла из-под пера немногих избранных. «Великий Гэтсби», мать его! «Жемчужина»,[70] мать ее!

— «Алая буква»,[71]— добавил я.

— Не говоря уж про «Мадам Овари»,[72] — продолжила она. — Это что за херобора вообще была?