Юный Парис пас идейские стада, и в это время его первой возлюбленной стала дочь бога троянской реки Кебрена (или Эния) нимфа Энона, искусная во врачевании, которому она, будучи совсем маленькой, научилась у Аполлона, когда он служил у Лаомедонта.

Овидий в «Героидах» приводит письмо Эноны к Парису, в котором она попрекает своего возлюбленного:

– Знатен ты не был еще, но я и тогда не гнушалась, – дочь великой реки, нимфа, – союза с тобой. Сыном Приама ты стал, но – стесняться нечего правды! – Был тогда ты рабом, и раба, нимфа, взяла я в мужья… Тополь, я помню, стоит на речном берегу над водою, есть и поныне на нем в память мою письмена. Тополь, молю я, живи у обрыва над самой водою и на шершавой коре строки такие храни: «В день, когда сможет Парис дышать и жить без Эноны вспять, к истокам своим, Ксанфа струя побежит». Ксанф, назад поспеши! Бегите, воды, к истокам! Бросив Энону свою, дышит Парис и живет.

В это «пастушье» время Парис по непререкаемой воле Мойры Лахесис и по распоряжению Зевса стал судьей первого на земле конкурса красоты, в котором участвовали три бессмертных обитательницы блистательных высей Олимпа.

Все три олимпийских богини о своей красе в тот день, когда был назначен суд красоты, неустанно радели. Замысел хитрый тая и, сбросив повязку, Киприда косы густые свои распустила и пышные пряди нитью златой обвила и венком золотым увенчалась. После, Эротов призвав, им грудным голосом, но мелодичным и нежным такое дала наставленье:

– Битва о красоте уж близка, дети мои! Придите ж к родимой на помощь. Мне придется предстать на суде красоты, богиней и непревзойденным образцом которой я с рожденья являюсь, и все ж я немного боюсь! Не другой ли богине достанется золото яблока из гесперийского сада? Ведь Гера с самим Зевсом ложе и престол разделяет, и сама скипетром царским владеет, а могучую Афину – царицу войны и сражений, еще все называют богиней мудрейшей. Поэтому летите со мной и сделайте так, чтоб троянский пастух яблоко мне присудил.

Улыбколюбивой Киприды слова услыхав, Эроты матери милой веленья охотно послушались: следом все полетели они за ней веселой толпою. Скоро достигли они крутых перевалов Идейских, где юный Парис сторожил стада, достоянье Приама, но сделать ничего не успели.

Шкурою горной козы был одет Парис в ту пору; спускалась с плеч его низко она, покрывая и спину, и бедра. Посохом крепким своим быков погонял он, и часто

брал в свои руки свирель и, бродя за пасшимся стадом, песню звенящую петь заставлял тростники луговые.

Тут пастух Гермеса узрел с жезлом златым, петасом крылатым на голове и такими же талариями на ногах. Тотчас в страхе отбросил свирель, песню лишь только начав, ее оборвал, не закончив, ведь бессмертных богов он дотоле не видел. С речью такой обратился Киллений к застывшему пастуху, пораженному страхом:

– Брось ты подойник пастуший и с пастбищем пышным на время расстанься, будешь, любезный, ты нынче великих богинь, бессмертных обитательниц неба, судить судом справедливым. Прелесть их дивной красы оцени и яблоком этим златым ту, что прекраснее всех, ты наградой желанной порадуй.

Вот что, передавая гесперийское яблоко, Гермес приказал; и, взор устремив безмятежный, суд свой Парис попытался свершить над каждой богиней. Блеск их очей он узрел, в золотых ожерельях точеные шеи, и пышность уборов, и роскошь нарядов, тонких лодыжек размер и узкий след от подошв.

Парис улыбнулся и руку поднял; но суда не дождавшись, с речью такой к нему тотчас совоокая обратилась дева Афина:

– Чадо Приама, свой взор отврати ты от Зевса супруги, и Афродиту не чти, что царит лишь в спальных покоях, честь быть самой красивой ты могучей Афине воздай! Я за это вдохну в тебя великую силу, будешь ты героем могучим, спасителем тысяч мужей в тяжелых сраженьях, грозной Эни́о рука тебя поразить не посмеет, выберешь меня, – и я научу тебя доблести ратной…

Много еще чего говорила Парису воинственная дева Афина, но, прервав ее властно, благоухая сладостным ароматом амбросии и чистейшего масла, которыми она умастила свое прелестное, как у совсем молодой женщины тело, белорукая молвила Гера:

– Не слушай ее, юноша, если хочешь стать Приама наследником! Если присудишь ты мне награду прекрасную нынче, я властелином тебя не только над Троей – над Азией всею поставлю. Презри же воинский труд! Что за дело самому царю до сражений? Царь повелевает и самыми храбрыми, и самыми сильными. Так же пренебреги красотой Афродиты, ведь она подобна красоте наложницы или гетеры, которых ты можешь много иметь за золото или подарки. За тебя, юного владыку Троады, выйти замуж будут рады самые знатные, красивые и добродетельные девы.

Такие обещания Парису Гера давала, но тут пеплосом Киприда взмахнула высоко, складки его чуть приподняла, на миг со стыдливостью женской расставшись, Пояс слегка распустила. Грудь бесподобную слегка обнажила Киприда свою и ее несравненную красоту показала, после ж со сладкой улыбкой она к пастуху так обратилась:

– Глянь на мою красоту и забудь обо всем – и о войне, не нужны тебе на поле боя победы, и скипетр не нужен тебе, как и Азии страны. Ведь судишь ты красоту, а не сраженья и власть. Я дам тебе в жены самую красивую женщину, когда – либо жившую на земле – Елену Прекрасную, и ты очень скоро взойдешь на ложе этой любимой дочери Зевса.

Это сказав, замолчала Киприда, влажно мерцающие фиалковые очи в таинственном ореоле гнутых черных ресниц так потупив, что от них глаз было не отвести.

Некоторые говорят, что Парис очень серьезно и по делу подошел к своему судейству. Он, преисполнившись дерзости, попросил:

– Надо бы, чтобы вы, богини, разделись, ибо самая красота женщины под одеждами скрыта.

Некоторые, подобно Еврипиду, говорят, что богини, омывшись в серебристых волнах, предстали обнаженными перед Парисом.

Однако другие говорят, что именно Афина и Гера никак не могли раздеться перед смертным.

Добродетельная Гера от возмущения даже дара речи лишилась. Поднятые брови образовали морщинки на лбу, зрачки расширились, а приоткрытый рот принял сначала округленную форму, а потом уголки губ опустились и застыли в хищной улыбке; она только часто дышала и грозила пастуху пальцем.

Афина же, задрав подбородок и, стараясь не дать вспыхнуть неодолимому гневу, во время которого она легко могла Париса убить, надменно сказала:

– За то, что Тиресий не закрыл бесстыжих глаз, когда я обнаженной купалась, их я ему вырвала из глазниц. Тебе же надо бы вырвать нечестивый язык из поганого рта…

Тут предусмотрительный Гермес с криком «не забывайте, что этот конкурс сам Зевс учредил» воткнул свой кадуцей в землю между Парисом и взбешенной Афиной. Жезл Аргоубийцы мог и усыплять, и будить, но главное – он мог мирить даже заклятых врагов, и потому Афина успокоилась, хотя раздеваться, как и Гера не стала.

Афродита же разделась и сделала это так, что не только Парис и Гермес, но даже Афина и Гера застыли завороженные. Лицо Киприды дышало неземной красотой, оно было недосягаемым ни для кого эталоном и живым образцом красоты. Голубые белки глаз с фиолетовыми зрачками излучали какую-то непостижимую тайну, небольшой чуть вздернутый нос говорил о ее негреческом происхождении. Над изящным ртом с чуть припухлыми розовыми губами виднелась небольшая родинка, которая как раз и дополняла неизъяснимую словами гармонию всего лица.

Вот из неестественно медленно ниспадавшего покрывала показалась высокая грудь с торчащими кверху набухшими розовыми сосками, упругая, как у девушки, от которой не могли отвести завороженного взгляда не только мужчины, но и обе женщины. Эта грудь была верхом совершенства – гармонией выпуклости и линий. Покрывало, наконец, упало к точеным ногам Афродиты и взорам открылась тонкая как у юницы талия, плавно переходящая в женственно округлые, но стройные удлиненные бедра. Пафийка прикрыла ладонями самый низ живота и грудь так, что было ясно – она прикрыла лоно и грудь не из стыдливости, а для того, чтоб еще больше приковать внимание к самым сокровенным метам своего бесподобного тела. Не только мужчины, но и женщины наслаждались красотой Афродиты, всем казалось, что она вобрала в себя всю красоту мира.