— Ромочка! Рома! — кто-то барабанит мелкой дробью в окно со стороны пассажирского сидения.
Это мама? Плачет или кажется? Не понял — дождь идёт?
— Открой! — я вижу, как она, вцепившись сухенькими ручками, отдирает с мясом дверь. — Господи! — снимаю блокировку, а женский голос сразу же становится звонче, уличный шум проникает в салон моего автомобиля и разжижает тяжелую по воздушной взвеси обстановку. — Что случилось? Почему ты тут сидишь? Заболел? — она оглядывается, чтобы посмотреть на заднее сидение. — Что-то с женой?
— Нет.
— Где она?
— Дома.
— Я думала…
— Мам, не приходи сегодня, — шумно забираю носом воздухом.
— Рома?
— Я сказал «нет»! — прикладываю кулаком баранку.
— Она здорова?
— Вопрос с подъ.бом? — сощуриваюсь и, знаю, что цинично, выгибаю губы.
— Прекрати! Выражаешься, как вор в законе.
Ухмыльнувшись, отворачиваюсь от неё.
— С кем поведёшься, Марго, с кем поведёшься.
— Объясни толком, что опять Ольге не подходит?
— Я! Я ей не подхожу. Громко хожу, ночами храплю, пью с ней вечерами, оставляю не те сигареты, лишь бы она не расчехляла бутылку без меня, хожу на «любимую» работу, наведываюсь к вам, тебя вот выслушиваю… Мам, вы можете не ругаться хотя бы в моем присутствии?
— Боже мой, какая ерунда! Знаешь же, что это ложь, и…
— Я о многом прошу? — не даю договорить.
— Мы не ругаемся.
— Понятно. Так вы нас с папой интеллектуальными беседами развлекаете?
— Я знаю, как её тяжело…
Да уж! Мама в курсе, мама обо всём осведомлена, она на блядском домострое старую собаку съела. Мама — мудрый человек, повидавший до хрена событий на своём веку. Маргарите Львовне Юрьевой уже как будто шестьдесят семь, но подвижности и скорости этой женщины может позавидовать любая пятнадцатилетняя соплячка. Возможно, кто-то скажет:
«Ни хрена себе задор!»;
а я замечу, процитировав её же собственные слова, но, увы, не для аристократии:
«Это правильный образ жизни и, конечно же, индивидуальный генетический набор! Хотите выглядеть так же, бросайте пить, курить и трахаться. Дрочите мозг другим и будет вам, ребята, счастье в вечной жизни!».
— Что случилось? Вы поругались?
— Нет.
— Почему я не могу навестить её?
— Она плохо себя чувствует.
— Не хочет, чтобы приходила? Что на этот раз? Не в той тональности залаяла нелюбимая свекровь? — она откидывается на подголовник. — Подвезёшь на рынок или мне выйти?
— Я хотел повидать отца.
— На обратном пути.
— Ма-а-а… — протяжно начинаю.
— Работа, да?
— Нам нужны деньги.
— Мало имеете? Жадность, Юрьев?
— Не в этом дело.
— Не передумали?
Я ей не говорил! Я ей нагло вру…
— Не хочу об этом…
— Ром, тяжело смотреть на то, что вы вытворяете.
— Не смотри, — плечами пожимаю. — Как отец?
— Отдыхает, — мать дёргает ремень безопасности и, расправив шлейф, наощупь попадает в замок внизу сидения. — Не ругайтесь!
— Мы не ругаемся.
Мы вообще с ней не разговариваем. Вернее, по душам, как раньше, как было до «того».
— Давно здесь сидишь?
— Нет. Я только подъехал, — наконец-таки подаюсь макушкой к забравшейся внутрь шустрой женщине, которая сейчас старательно расправляет задравшуюся юбку элегантного летнего платья. — Привет, дорогая, — незамедлительно попадаю в ручной капкан, чьи «челюсти», как обод колеса, смыкаются вокруг моей головы.
— Ну, что такое? — мать целует мое темя и зарывается лицом в растрёпанную шевелюру. — Привет-привет, мальчик. Больно смотреть на тебя.
— Ма…
— Мальчик! Ты мой ребёнок, Ромка. Вы с ней… Господи, больше ведь нет ничего и никого. И, вообще, до каких пор ты будешь спорить с матерью и одергивать её, что бы старая карга ни говорила? Ух, непослушный засранец! Господи, — чувствую, как мать водит носом, поднимая каждую волосинку у меня на голове, — какой дивный запах!
Мерзкий? Ядовитый? Отвратительный?
— Я принял душ, мам.
— Родно-о-о-ой, — как недоразвитому объясняет. — Иди ко мне, — обхватив мои плечи, тянет на себя. — Ты такой…
Какой? Бешеный? Злой? Жестокий?
— Попробуйте то, что задумали. Мы с отцом поддержим. Слышишь? Ты понял?
— Ма-ам, — хочу сейчас признаться и понимаю, что, вероятно, не смогу.
— Я договорилась — вас примут.
— Ма…
— Всё наладится. Не могу смотреть на тебя: или разводитесь, или делайте то, на что решились. Нельзя десять лет жить одной болью, Рома. Кто старое помянет, тому…
— Глаз вон! — заканчиваю за неё и выбираюсь из слабых, но всё-таки довольно цепких материнских объятий. — Нашему ребёнку было бы…
— Рома! — мать вскрикивает и, впечатав ладонь в створку бардачка, спиной лезет на пассажирскую дверь. — Хватит!
Моему сыну было бы десять лет…
Глава 2
Двадцать лет назад
Тишина угнетает. Безмолвно убивает. Пронизывает насквозь. Искрит и зажигает. Душит безжалостно и невообразимо, забирая необходимый мне для жизни воздух.
У него её глаза… Это очень страшно! Осознание жутко напрягает и лишает начисто контроля — я полностью теряю с трудом подобранное c пола хлипенькое самообладание. По всей видимости, сейчас я демонстрирую строгой даме очевидный тремор рук, а нижними конечностями отбиваю бешеную чечётку, глупость вытанцовывая. Похлопываю носками дешёвых балеток, надетых на босые стопы, и без конца одёргиваю подол узкой, не короткой юбки из стрейчевого материала, натягивая её кустарно подшитый край на лысые коленки, которыми сильно упираюсь в заднюю стенку письменного стола женщины-беспощадного инквизитора, уничтожающей меня. По-моему, она немного похожа на французскую королеву. Бургундская, Наваррская, Австрийская? Марго де Валуа, Маго де Артуа, возможно, Жанна Пуатье? А если его мать — потомок итальянских дожей? Она, что, Екатерина Медичи? Если да, то вынужденный визит сюда для кого-то закончится недоказуемым впоследствии, наверняка смертельным отравлением.
Холодные серые. Благородные зелёные. Чересчур опасные. Исповедующие и проклинающие одновременно. Испепеляющие и не оставляющие жертве жалких шансов на спасение. Женщина проводит осмотр внутреннего содержимого, сканируя и размечая контрольные точки; а нанося персональный штрихкод на лоб избранника, клеймит, а после в пух и прах разносит, не касаясь объекта, приговоренного к аутодафе или карательному расстрелу без права переноса.
Тонкая тёмная окантовка коротких и жёстких ресниц делает взгляд ещё более ужасным. Она не так проста, как хотела бы казаться доверчивым окружающим. Эта тётенька жестока и коварна. Маргарита, как мне кажется, сильна физически, психологически непредсказуема и весьма злопамятна…
— Фамилия? — не спуская с меня глаз, произносит сухо сидящая напротив женщина в белоснежной медицинской форме.
— Куколка, — еле слышно, как будто хрипло, отвечаю, при этом опускаю голову и, по-моему, впадаю в очевидный ступор.
— Повторите, — замечаю мельком, как она сжимает между пальцев дешёвую шариковую ручку, подушечкой указательного проводит по вытянутому носику, задевая кончик стержня тёмно-серого цвета.
— Куколка, — прячусь, скукоживаясь, плечами обреченно пожимаю. — Оля Куколка, — и шёпотом куда-то в сторону зачем-то добавляю. — Там же всё написано. Зачем спрашивать?
— Что? — змея вытягивает тело и, совершив стремительный бросок через весь рабочий стол, застывает с раскрытым капюшоном в точности передо мной.
— Ольга Алексеевна Куколка, — вскидываюсь и устремляю на неё открытый взгляд, — студентка инженерно-строительного института, второй курс, обязательный медицинский осмотр для оформления разрешения на проживание в общежитии.
— Вот так, — возвращается на своё место и, перебирая ступнями по полу, вплотную подбирается к столу, а уткнувшись в поверхность крупной грудью, зачем-то то, что ей уже и так известно, наждачным тоном уточняет. — Сколько полных лет?
