— Да.

— В чём дело? Мы не разговариваем? Это ссора, о которой я забыл?

— Не хочу ворочать языком.

— Ты не отвечаешь ни на один вопрос, Лёль. Как твои дела?

— Нормально.

— Я жалок? — вдруг заявляет, повернувшись на бок и поджав согнутые в коленях ноги к груди и подбородку. — Лучше бы там остался?

— Нет.

— Оль, я отойду, отъемся. Дай мне время, пожалуйста. Внешний вид так важен?

Кому он это говорит? Желает в этом убедить? Да и причем тут, в самом деле, внешность?

— Ром, поднимайся, пожалуйста. Родители заждались. Потом отдохнем.

— А ты?

— А я останусь следить за тем, что варится на плите.

— Я с тобой.

Нет! Это невозможно. Такое положение вещей совершенно не устраивает. Почему никто в этой гребаной семейке не уважает личное пространство другого человека? Если я хочу побыть одна, значит, мне не нужны случайные соратники, вынужденные спутники или тупые собеседники. Почему я не могу уйти туда, куда хочу, почему я каждый раз вынуждена оглядываться на то, что скажет Марго, Игорь или он?

— Отправляйся в магазин, Юрьев. Разомнись, проветрись и познакомься с персоналом супермаркета. А то…

— Раздобрел на казённых харчах? — задушенно хохочет, а поперхнувшись собственной слюной, внезапно начинает кхекать. — Всё! Дрова! Это, видимо, чахотка. Тюремным болезным плевать на век и фармацевтические возможности.

— Заодно и в аптеку завернёшь. Выберешь чего-нибудь от кашля.

— Не слезешь, да?

— У-у.

— Ты страшная женщина, Юрьева Ольга Алексеевна…

Мать с недоверием смотрит на меня. Прищурившись, Марго как будто забирается мне в душу, вспучивая гребнем кожу. Нервно улыбаясь, брезгливо кривит рот, при этом постоянно ищет одобрения сына. Уже в который раз интересуется, не жарко ли ему, не сквозит ли, стоит ли закрыть окно, выставив раму на режим проветривания. Свекровь гладит мужскую руку, опираясь на то же плечо.

— Оленька, а что тебе купить? — внезапно обращается ко мне.

— Ничего. Спасибо, Маргарита Львовна.

Выметайтесь из дому и оставьте, черт возьми, меня в покое!

— Мороженое? — теперь мой Юрьев задает вопрос.

— Нет.

— Сливочное? Как ты любишь…

— Я не люблю.

— Оль? — мать отпускает руку сына и крадущейся походкой зачем-то подбирается ко мне. — Позволишь?

Нет-нет, она не спрашивает. Подобное же пресмыкание или такт вообще не соответствуют бешеному темпераменту этой сильной женщины. И с этим некоторым пришлось давным-давно смириться. Я, как это ни странно, как раз из их числа.

— Вы поругались? — вцепившись в мои кисти, не спуская глаз, таращится, полосуя взглядом. — Что с тобой? Ты…

— Не спешите, мама. Я хочу принять ванну, а с Ромкой, как оказалось, сделать это не реально. Побудьте с ним.

— Что происходит?

— Ничего.

— Ничего?

— Я послежу за плитой и соберусь. Мам…

— Смотри на меня!

Ведусь на тон. Смотрю и нервно раздвигаю губы, формируя животный неживой оскал.

«Не подводи меня!» — последняя фраза, которую я услышала от женщины, которая на протяжении получаса дёргала меня, пытаясь выведать простой секрет, о содержании которого, мне кажется, Марго успела догадаться ещё утром.

Только бы успеть…

«Только бы успеть» — вожу петлей из кожаного черного ремня, оставленного на кресле в нашей спальне мужем.

Тот день. Ноябрь. Десять лет спустя

— Фух! Успела, — стрекочет в холле мать. — В чём дело? — наверное, обращается к подошедшему туда отцу, чей голос с некоторых пор, увы, стал тихим, шелестящим и почти неслышным. — Игорь? Привет-привет.

— Давай-ка помогу, — ей тихо отвечает.

— Что произошло?

Мать настораживается там, а я зачем-то оттопыриваю ухо здесь.

— Ничего. Всё нормально. Промокла?

— У меня был зонт. Дети приехали? Ну, что ты смотришь и молчишь, как партизан? Внизу, возле подъезда, стоит его машина, — она повизгивает то ли от удовольствия, то ли из-за сезонной хрипотцы из-за простуженности голоса, то ли врожденный темперамент не позволяет реагировать на всё, что происходит, более спокойно. — Внезапно и очень неожиданно, но так приятно. Ой-ой! Правильно сделали. Чего я в самом деле? Не выходят встречать. Опять ругаются? А мириться, стало быть, к нам приехали?

— На кухне, — отец пытается вставить хотя бы одно слово.

Бедняга! Переговорить Марго пока никому из живущих на земле не удавалось.

— Сейчас и стол накроем, и пообщаемся. А вдруг, — тон голоса неожиданно меняется, становясь на несколько позиций глуше, ниже и грубее, — они останутся с ночёвкой? А что? Комната для них есть. Пусть переночуют. Мы ведь им мешать не будем. Да, отец?

— Да, — он с чем-то вынужденно соглашается.

— Зачем вечером гнать машину? Да и что им у себя сидеть? Сторожить несносного кота? Выносить его лоток и в задницу заглядывать? Вот, возьми пальто.

— Рит, здесь только Ромка, — папа признается и сдаёт меня.

— А Олечка? — по-моему, я чётко вижу, как у неё от неожиданности или удивления на полную распахиваются узкие глаза и раскрывается рот, повторяя мягким контуром небольшой диаметр купола светодиодной лампы на пятнадцать ватт.

Уверен, что она пищит отцу на ухо. Я так и вижу, как мистер Юрьева суетится, стягивая верхнюю одежду и оглядываясь нервно на него.

— Сын один, без девочки.

— Что? Один? О, Господи, что у них случилось? А ты, конечно, не спросил. Игорь, это наши дети, — и тут же интересуется, повысив голос почти до ультразвукового писка. — Как у мальчика настроение? Разбери, пожалуйста, сумки. Овощи отправим на балкон, а остальное положим в холодильник. Ромочка, сейчас-сейчас! — неожиданно кричит, обращаясь через стенку. — Руки вымою и подойду. Всё хорошо?

Вполне! Бывало и гораздо хуже. Есть, по крайней мере, с чем сравнить.

А я, как это ни странно, никуда не тороплюсь. Потому как торопиться больше некуда. Мне — стопудово, однозначно. Жена — как и было провидением задумано — сдержала данное когда-то слово и с противной филигранностью «замкнула» младших Юрьев на полных тридцать дней в четырёх бетонных стенах. Пиздец! Как же ненавижу этот блядский месяц. На улице, как правило, сопливо и промозгло, а в этот год, к тому же, омерзительно, тоскливо и ссыкливо. Дождь льёт, не переставая, ровно двадцать один день. Столько же по времени мы варимся с Олей в настоянном на чём-то собственном дерьме, расплёскивая удушливое коричневое варево из дьявольского чана, аккуратно подбирая отвратительные сопли, свисающие тяжелой каплей с замызганных краёв посудины.

— Привет, сынок, — наклонившись надо мной, щекочет раковину уха, обдавая хрящ лимонно-мятным, тёплым воздухом, рассекая мягким звуком ноябрьскую скуку. — Вкусно?

Молча сербаю ложкой обжигающе горячий суп, который предложил отец и который я почти доел, пока ждал возвращения сбежавшей по своим делам на рынок матери.

— Добавки?

Сто слов в минуту и все по теме, в удобном темпе, в нужном ритме, а главное, без остановки.

— Нет, — произношу лениво, неохотно отодвигая опустевшую тарелку, при этом вытираю тыльной стороной ладони испачканные в масляной зажарке губы.

— А где…

— Дома, — предвосхитив вопрос, мгновенно отвечаю, при этом запустив три пальца за воротник колючего до невозможности гольфа, расчесываю покрывшуюся потницей шею.

— Как у неё дела?

Без понятия! Сейчас я с Олей не общаюсь. Правильнее будет сказать — мы обоюдно избегаем неприятных встреч и, как следствие, вынужденного общения. Жена находится в законном отпуске, а я, как это ни странно, решил его перенести. За это получил в лицо поток обсценных слов и нехороших выражений.

«Специально? Делаешь назло? Пользуешься и отползаешь в сторону. Мы договорились! Забыл? Забыл, да?» — жена орала, по-видимому, окончательно и бесповоротно сбрендив. — «Вот почему так? Ты уходишь именно тогда, когда я нуждаюсь в твоей поддержке и помощи. Какая же ты сволочь, Юрьев!».