— Мы не общаемся.

— Ты издеваешься? — Красов сильно выжимает тормоз, а я прикладываюсь головой о подголовник его кресла. — Оль, ты как? — похоже, кое-кто чего-то испугался и чересчур разволновался. — Не ушиблась? — он оборачивается, желая в этом лично убедиться.

Сейчас всё быстренько исправим. Не поднимая головы, высиживаю и подпускаю Красова поближе. Он, ничего не подозревающий, подныривает в попытках удостовериться, что я при резком торможении ничем существенным не приложилась. Естественно, не пострадала и не получила никаких увечий, к тому же, я способна в полной мере отдавать себе отчет в том, что в настоящий момент времени лезу к Косте с наглым поцелуем в губы.

— Ты! — задушено хрипит мой босс и быстро отклоняется. — Блядь, Юрьева! Охренела? Что творишь?

— А на что похоже? — злобно ухмыляюсь, вытирая тыльной стороной свой рот. — Не решился, не поддался искушению?

— Больная!

— Чего ты испугался, Костя? Жена узнает? Я не скажу. Могила — обещаю! — поднимаю руку, подтверждая клятву.

— Проваливай, — слышу, как он снимает блокировку и бубонит себе под нос чрезвычайно грязный мат.

— С какими суками вы нам изменяете, Красов? Я, видимо, не подхожу на эту роль?

— Нет, не подходишь! Ты дура, Юрьева, раз считаешь, что все, кто в штанах, изменяет тем, кто ходит в мини-юбках. Дура и пришибленная! Очень жаль тебя. Ты превратилась во что-то, что не поддается описаниям и объяснениям. Обидно, мать твою, за Ромку. Он такого точно не заслужил. Наслаждаться изменами можно только в нездоровом эмоциональном состоянии. Адреналин бурлит, когда целуешь постороннего козла, а на своего плевать, мол: «Какой же он мужчина, раз не смог спасти меня!»? Он спасал! Ты, блядь, подумай об этом на досуге. Взвешивай и предполагай несколько иное развитие событий, прежде чем решишь чудить в подобном направлении. Ты подталкиваешь любимого мужчину в кровать и тут же лезешь в штанишки к посторонним и женатым дядям. Зачем? Чего хочешь добиться? Пережить насилие, чтобы еще немного опуститься. Приди в себя, Лёля.

— Я тебе не Лёля, — давлюсь слюной, ладонями обхватывая саднящее от соли горло.

— Прости-прости, — а Костя поднимает руки. Сдается? Похоже, кое-кто устал бороться? — Вот так сама себе противна?

Нагло ухмыляюсь, облизывая пошло губы:

— Ты верен этой Асе?

— Да! — рычит, разбрызгиваясь по стеклу. — Мужу передавай привет. Проваливай из машины!

Он шепчет в мою спину жуткое:

«Кретинка!», а я скрываю всхлип и со всей дури хлопаю автомобильной дверью.

— Да подавись ты сучьими благодеяниями…

Заполненная детворой площадка гудит, как небольшой пчелиный рой. Смеются взрослые, общаются друг с другом, братаются, желают счастья, а от меня, увы, шарахаются, когда я подхожу, чтобы поздороваться и с улыбкой на лице сказать:

«Прекрасный вечер, люди! Я жива, а можно с вами рядышком побуду?».

Видимо, сейчас со мной играет в салочки больное и перевозбужденное воображение, к тому же, наконец-то сказывается насыщенный событиями будний день. Какие глупости! Ведь никому нет дела до меня: вот я спокойно прохожу огромный двор, неторопливо заползаю в нужный мне подъезд, однако вынужденно торможу перед кабинкой консьержа, как правило, заинтересованного в подробностях бурной личной жизни случайных домовых клиентов.

— Здравствуйте, Оленька, — раздается мягкий женский голос.

— Добрый вечер, Татьяна Сергеевна, — отвернувшись от неё, скрываю выступившие слезы, а упёршись плечом в ближайшую ко мне стену, коряво поднимаюсь по ступеням, ведущим к шахте грузового лифта.

— Оленька, Рома оставил Вам письмо. Подойдите, пожалуйста.

Что?

— Какое письмо? — смахнув украдкой влагу с глаз, останавливаюсь, но к ней лицом не обращаюсь.

— Возьмите, пожалуйста. У Вас все нормально? Плохо себя чувствуете? Плачете?

— Да, все хорошо. Нет, не плачу. Сезонная аллергия. Не скашивают вредную траву, вот я и болею, — нацепив подходящую маску, которая бы удачно скрыла жуткую гримасу, подхожу к открытому окну, через которое подрагивающая, испещренная глубокими морщинами рука протягивает маленький конверт с указанным на обороте моим именем.

— Спасибо, — вежливо благодарю и отхожу.

«Он ушёл? Оставил всё и наконец-то сгинул?» — третий раз прочитываю то, что Юрьев накрапал довольно ровным, твёрдым и красивым, как для мужчины, почерком. Кабина неспешно забирается на выбранный этаж, а я роняю слёзы на бумагу, при этом внаглую размазывая тёмно-синие чернила.

Так и есть! В квартире господствуют оглушающая тишина и темнота, хоть протыкай ушные перепонки и вырывай глаза. Никто… И некому… Вернее, никому я больше не нужна. Добилась? А что за недовольство, слезы и истерика?

«В чем, спрашиваю, дело?».

— Кыс-кыс, — присев на корточки, зову живое существо, которое где-то в обстановке прячется.

Хочу погладить. Хочу почувствовать. Хочу удостовериться, что не одна. Юрьев мог забрать с собой живой подарок, который был якобы не нужен.

— Ты со мной, шерстяной? — котёнок ластится, выставляя хвост трубой. — Не ушёл, остался? Ты хорошо подумал?

Паштет прокручивается возле ног, при этом натирает мордочку о щиколотки и колени, мурлычет, предупреждающе, но всё равно умильно щурится.

— Вот и хорошо. Ты мой любимый…

Я, по всей видимости, не прикрыла плотно дверь или все чувства сильно обострились, но до моих ушей доносится, согласно обстоятельствам, неожиданный звук. Я слышу, как на опустевшем в связи с отъездом соседей этаже снова раскрываются двери лифта.

Схватив кота и прижав его к груди, одной рукой прикрыв крохотную мордочку, на цыпочках, походкой жалкого шпиона, подбираюсь к двери, чтобы в чем-то там удостовериться. То ли это любопытство, то ли страх, но я прилипаю к глазку, способному давать обзор на все триста шестьдесят градусов.

— Ой! — негромко вскрикиваю, но тут же зажимаю рот рукой.

Юрьев выходит из кабины лифта и направляется к двери напротив. Это очень странно! Он поворачивается, демонстрируя свой гордый профиль, затем вытягивает себе за спину руку, которую незамедлительно хватает та, кого я совсем не ожидала здесь увидеть.

Эта девка? Всё-таки она! Мой Ромка с этой Василисой?

То же время

— Всё хорошо? — нервные пальцы осторожно касаются моего правого запястья, расположенного на рычаге селектора автоматической трансмиссии, при этом вызывая появление предательских мурашек на почему-то слишком влажной коже. — Рома, что произошло?

— Одну минуту, — недовольно, почти не двигая губами, отвечаю глухо крайне любопытной милой женщине.

Сейчас я наблюдаю, как грузная, но всё равно манёвренная и надёжная машина вразвалочку, неторопливо и очень аккуратно, придерживаясь строго соответствующего скоростного режима, предусмотрительно установленного правилами дорожного движения, въезжает к нам в благоустроенный широкий двор; затем с каким-то рваным «выдохом» останавливается в положенном для парковки месте, а после ярко освещает красными сигналами свой зад, активно люминесцирующий белоснежный номер с чёрными штрихами в виде наших букв и арабских цифр, и даже асфальтированную дорогу вокруг бордюров металлопластикового, слегка затратного в техническом обслуживании, но полностью соответствующего статусу хозяина корыта.

— Мы кого-то ждём? Кто это? — она придавливает бешено пульсирующие сосуды на тыльной стороне большой ладони, ногтём врезается случайно мне под кожу и специально трогает кольцо, свидетельствующее о том, что «эта бешеная сволочь» несвободен. Сюда ей вход предусмотрительно заказан, а если дама не послушает пока ещё любезных рекомендаций, то незамедлительно получит по губищам молотком.

— Я этого не люблю, — смахнув её прикосновения, укладываю на своё бедро подрагивающую руку.

— Твой звонок…

Не слушаю о том, про что девица с воодушевлением сладко возвещает. На все её слова кладу с большим прибором и про себя транслирую на грёбаном повторе: