— Путаны? — обращаюсь к ней лицом. — Посмотри на меня, пожалуйста.

— У меня начались месячные. А ты…

Забрал трусы?

— Что тебе нужно? — шепчу в сильно покрасневший женский профиль. — Чем я могу помочь? В аптеку смотаться или…

Лифт наконец-то прибывает и, механически зевая, раскрывает гудящие от движения большие двери, за которыми стоит та пожилая пара, которую мы в этом месте встретили, но только поздно вечером вчера. Женщина нам с Лёлей всё так же мило улыбается, а потом кивает в знак приветствия, а мужчина вдруг протягивает мне руку и желает громко, но с небольшим покашливанием:

«Хорошего дня, друзья!»

— Верни трусы, урод! — жена внезапно и отчётливо, по крайней мере, почти по буквам и слогам, победоносно и весьма провокативно заявляет, а старички на это обращают, естественно, особое внимание и даже останавливаются. — И вам хорошего дня, — но всё же добавляет, шипя и брызгая слюной, а после забирается в кабину, трамбуясь плотно в свой любимый угол.

Нежность, видимо, закончилась. А с минетом кого-то лихо прокатили.

— Я сливочное купил, — зачем-то сообщаю, заходя за ней.

— И что?

— Ты ведь его любишь.

— Пошел ты! — теперь я вижу спину и взлохмаченный, почти гнездо, затылок.

«Прости» — и всё! Мы снова будем счастливы. Одно дурное слово и я опять «её любимый», с которым жене спокойно, хорошо, тепло, умиротворенно и надежно.

— Оль?

— Ты меня стыдишься, Юрьев? — жена вдруг задает вопрос, на который, если честно, я не знаю, что ответить.

Такое мы с женой неоднократно проходили. Всё выдумка! Наглая брехня. Красивая, но откровенная ложь. Не было такого. Никогда. Лёлька фантазирует и строит жертву из себя. Специально нагнетает?

— Нет.

— Почему ты не смотришь на меня?

Не смотрю? Полагал, что это мы уже обговорили. Тем более что я не отворачиваюсь, всегда ищу её глаза… Я, черт возьми, стараюсь. Она несправедлива. Стоп! Это всё из-за гребаных трусов? Мы в металлическом корыте поругаемся, потому что Лёлька внезапно потекла, а я, нахал, забрал её бельё? Ну ни хрена себе причина!

— Я их постирал, — шагаю по кабине, раскачивая здоровую коробку. — Слышишь?

— Да.

Представляю, что бы началось, если бы такое я сказал в присутствии Фролова. Сашка чересчур болтлив, вернее, он просто слишком разговорчив. А такое «великое» событие наш сумасбродный финик точно не оставил бы без своего внимания. О том, что я сделал, знала бы вся контора, начиная от курьера и заканчивая боссом, которому сейчас уж точно не до нас, когда «такое» происходит с Асей.

— Я их постирал, когда брился утром, а потом повесил на комнатный радиатор.

— Сейчас ещё тепло, Юрьев. Отопление не включено.

Мне надо было вывесить их на балкон? Как гордо реющее знамя? Как доказательство того, что жена со мной спала?

— Перевесишь туда, куда посчитаешь нужным. Я хочу спросить, — раздуваю воздух, приподнимая на её затылке выбившиеся из неаккуратного хвоста волосинки, как жесткие ворсинки. — Сменим тему? Ответишь сразу или подождём, пока твои стринги высохнут?

— Это не стринги.

— Оль…

— Говори! — я вижу, как она поднимает голову и как будто подбирается, сосредотачивается и готовится уже давать отпор.

Неважно. Что бы я, козлина, не спросил, толкового, правдивого ответа всё равно не получу, но попробовать, однако, всё же стоит.

— Мать тебя обидела, жена?

— Долго ещё? — она вполоборота отвечает.

— Пять этажей, — сверяюсь с цифрами, мелькающими на табло. — Ты меня услышала?

— Да.

— Ответь, пожалуйста.

Я хочу, чтобы она мне рассказала, пожаловалась, попросила защиты, приказала разобраться с «этой женщиной». И на это я пойду. Жена несправедлива, когда считает, что я её стыжусь. Я за неё боюсь. Волнуюсь. Я за неё переживаю. Я хочу бороться. И я борюсь. Ну… В силу своих способностей и количества препятствий, которые она мне, не гнушаясь, нагребает.

— Она меня спасла, Юрьев, — теперь хохочет злобно.

— А ваши отношения — это благодарность за спасение?

— За спасение, которого я не хотела.

— Ты двадцать лет замужем, должна понимать, что мужикам нужны более конкретные ответы и чёткие послания.

— Я вешалась на твоём ремне, а она меня спасла, из петли выдернула. Бедная, как она орала, когда держала мои ноги и боялась отпустить. А вдруг…

— Что ты мелешь?

Ольга поворачивается ко мне лицом и заглядывает прямиком в мои глаза.

— Дурачок поверил!

— Придумай что-нибудь другое.

— Я не умею обращаться с дрожжевым тестом, Юрьев. Она меня заколебала своими нравоучениями и…

— Она колдует с нашими вещами, — а я, как маленький герой подполья, сейчас сдаю родную мать.

— Что? — у неё ползут на лоб глаза, а пальцы поджимаются, формируя маленький кулак на каждой тонкой кисти.

— Привороты в ход пошли, солнышко. Мать перешла на тёмную сторону.

— Она больная…

Оставшиеся два этажа мы сохраняем полное молчание. Жена, уставившись перед собой, следит за створками и ждёт, когда будет подана команда:

«Приехали! Давай на выход!»;

а я смотрю на женский профиль и облизываю ментально-виртуально красиво очерченные скулы и тоненькую шею, на которой есть едва заметный шрам, как раз на уровне гортани.

То же время

— Ты затащил меня сюда для того, чтобы я грела тебе постель?

Зачем я спрашиваю, если всё и так, без объяснений, ясно? Вероятно, для успокоения незатыкающейся совести, восстановления утраченного равновесия, и чтобы довести до белого каления здорового козла. Козла, который наслаждается моим сменяющимся, как слайды, настроением, гуляющим между двух точных, всегда недостижимых математических границ. «Супремум*» — я, чёрт возьми, на взводе, а «инфимум*» — накапливаю последние силёнки, желая грубо отомстить ублюдку, прижав стопой горлянку, намереваюсь обездвижить сучьего щенка, которого потом оближет оскалившаяся мамка с огромной вавкой в гиппокампе.

— И не только. Чем именно ты недовольна? Но постель ты греешь превосходно, а врёшь не очень…

Да! Ах, как жаль, что с месячными ни хрена не вышло, а Юрьев, оказался, не дурак.

— Это просто к сведению, солнышко. Особенно, когда играешь роль «Гав-Гав». Дружок на корточках в твоем чудесном исполнении… М-м-м! Секс-догги, да ещё с утра, когда ты сонная, но очень возбужденная… М-м-м! Люблю-люблю-люблю тебя, — бухтит себе под нос, не поднимая головы.

— Ты насилуешь меня, — внезапно обрываю восхищение, как хищник, оголяю зубы, мгновенно вздёргивая верхнюю губу. — Смотри в глаза, когда разговариваешь со мной.

— Нет, — без тени смущения, серьезно и спокойно отвечает. — Впредь садись на переднее, тогда у тебя появится возможность не только смотреть на меня, но и трогать, даже бить. А вообще говоря, не выдумывай, пожалуйста. Никакого принуждения или силы не было и нет. Ты ни разу не отказала, зато постоянно подставлялась, тыкаясь своей упругой задницей мне в пах. Твоя бравада относительно всегда отсутствующего в нашей близости оргазма не выдержала простой проверки сексом. Чего скромничать — я счастлив. Поймал тебя на лжи, — ну да, ну да, так, видимо, мужчина утешается, когда ничего другого безутешному не остается. — Сегодня дважды — и только за это утро, как бы между прочим, в душе и на журнальном или обеденном столе — ты кончила с красивым криком и судорожной дрожью в руках-ногах. А эти откидывания, увиливания от ласк, когда воспалённая горошина болит, пульсируя, служат точным и неопровержимым доказательством того, что…

— Это настоящее насилие.

Тюрьма по самоуверенному гаду плачет. Он допросится — я заявлю, а после подтяну имеющиеся доказательства, которых за годы нашей совместной жизни собрала немало. Юрьев находится на карандаше у правоохранительных органов, а это значит, что за возбуждением дела по соответствующей статье ни хрена не станет.

— Нет.

— Да.