— У меня есть отдельная квартира и жена. Зачем травить желудок случайным общепитовским заказом. Девчонки больше не клюют, разве что только по знакомству. Да и я в том возрасте, когда уже не котируются мои стратегические запасы. Напрочь растерял активы, Юрьева. Однако, если ты настаиваешь…

Она очень тяжело вздыхает и добавляет весьма глубокомысленное:

— Да ты похотливая скотина-а-а!

— Итак, с чем их хоть едят, этих девок? Как они выглядят? Так же, как и двадцать лет назад или что-то изменилось?

— Заодно и узнаешь, когда познакомишься. Мама в этом подсобит!

— Я, твою мать, шучу, но всему есть предел, — вдруг по-собачьи рявкаю. — Не цепляй, пожалуйста, Марго, когда со мной разговариваешь! Мне надоели ваши споры и бесконечное выпячивание сисек. У матери большой размер — тут не отнять, но и ты не отстаёшь по грёбаным параметрам. Прёшь в крайний левый с условным третьим, будто бы с уверенным шестым. Если ты считаешь, что обязательный визг в родительской квартире прибавляет нам с тобой очки и выводит отношения со стариками на высший уровень, то…

— О! О! Решил… — она приподнимается, чтобы вполоборота посмотреть на меня.

— Закрой рот, Юрьева, и ложись обратно. Не поднимай голову, иначе я… — сжимаю кулаки и ударяю ими о комодный ящик.

— Я не боюсь тебя. Нестрашно, — опадает ветром снесенным листом.

— Я не пугаю. Но Марго старше и по возрасту, и по умственному развитию. Отношения «свекровь-невестка», — добавил бы «стервозная невестка», но мудро сдерживаюсь, — имеют давние глубокие корни со времён вонючих волосатых мамонтов. Делите, делите, делите… Я с тобой живу, я с тобой сплю. У нас разные семьи, мы почти чужие люди… Чего тебе ещё?

— Извини, — жалко шепчет, добавляя грустное, — пожалуйста, Рома. Я…

Перебиваю грубо:

— Не нужно впутывать их. Отец тяжело болен, она старается свыкнуться с мыслью, что скоро его не станет и она будет жить одна. Ни внуков, ни…

— Моя вина?

Попал, хотя совсем не метил.

— Нет, — не поднимая головы, шепчу простое слово в пол.

— Чёрт! — Ольга грубо хмыкает. — Собственную мамочку называть по имени, да ещё… Я поражаюсь!

— Продолжим? — я снова возвращаюсь.

Жена лежит на животе, повернувшись к изголовью, уверен, что расстроенным, лицом.

— Ты выполняешь её просьбу? — мычит вопрос в кровать.

— О чём речь? Не растолкуешь, Оленька? Или у тебя обыкновенное плохое настроение? Похмелье?

— Возможно.

— В чём дело?

— Нестабильное или пограничное, или… Хрен знает какое психическое состояние — не подходящий для расставания повод? Требуешь чего-то большего?

Опять двадцать пять!

— Не повод! — мотаю головой. — Мы это обсуждали. Не хочу мусолить по десятому кругу одно и то же.

— Проблемы с бутылкой у бабы — это…

— Ты отъезжаешь от одного бокала вина, Лёлик. Так было в двадцать, так будет, видимо, в шестьдесят и, вероятно, в сто двадцать лет. Жаль, я этого уже не увижу. Главное, что нам было неплохо вчера.

Да кто же знал, что такое «ветреное» утро будет?

— Какого хрена ты спрашиваешь у меня тогда про «зачем вчера»? Я не алкоголичка, Юрьев, а ты не мой собутыльник. Проваливай и слезай с моих ушей. Противно слушать.

— Тихо-тихо! Подъём и за работу.

— Знаешь, — обратив ко мне лицо и скосив прищуренные глаза, посматривает как будто бы через своё плечо, — сколько бокалов я выпила вчера?

— Я пил вместе с тобой. Забыла?

— Хм! Ты, кажется, спросил, в честь чего…

— Стоп! — выставляю руки, направив к ней ладони, прошу отсрочку, тайм-аут, необходимый перерыв.

Шарообразные румяные ягодицы. По цвету — наверное, приевшаяся «телячья кровь с коровьим молоком», а на вкус — как будто сахарная патока. Почти идеальная, тёмная, в меру глубокая, линия, разделяющая упругие половинки, на которые безупречно ложатся мои ладони, когда сжимают эту жопу, чтобы отодрать ремнём восставшую от ужаса и страсти мурашками и вздыбленным волосяным покровом пергаментную кожу. Крутые бёдра и бьющиеся голубые венки на внутренней части коленок, а напоследок спущенные макаронины-бретельки шёлковой сорочки пробуждают сейчас в моих мозгах не абы какое желание, подогреваемое звериным рвением.

— Пожалуй, заново. Доброе утро, Олечка! — благодушно улыбаюсь.

— Ничего не выходит, Юрьев, — она куда-то в глубину бормочет.

— Ро-о-о-ма, — терпеливо исправляю обращение.

— Всё закончилось, Рома.

— Скажи мне «привет», а дальше видно будет.

— Привет!

— Голова болит, жена? — растягиваю губы, словно наглой рожей в миску с тёплым молоком ныряю.

— Нет.

— Это ли не прекрасно?

— Я хочу, чтобы ты ушёл, — громко выдыхает.

— Идём-ка в душ, наверное?

— Это финал, Юрьев. Признай же и проваливай на любимую работу.

— Ты права. Вчерашний день с радаров наконец-таки сошёл, но мы выжили после стихийно организованного застолья. Кстати, я наелся. Было хорошо и чуть-чуть прикольно.

— Зачем это всё? Зачем эти утренние, никому не нужные, стыдящие меня или отвлекающие от чего-то разговоры? Зачем твоё ежедневное, по расписанию возвращение сюда, домой? Ты скурвился, Юрьев, рядом со сбрендившей женой. Разве сам этого не замечаешь? Никуда не ходишь. Сидишь и держишь мою руку. А мог бы девок трахать и…

— Я приготовил тосты с сыром, как ты любишь. Для справки, Лёль. Мне нравится доставлять сексуальное удовольствие только тебе.

— Мужик готовит… — Оля по-кошачьи фыркает, не обращая на последние слова внимания.

Ну что ж…

— Не вижу в этом криминала, — теперь смотрю в окно.

— Ни-че-го, — тяжело вздохнув, спокойно тут же добавляет. — Я встану позже. С Костей свяжусь лично. Ничего ему не говори пока. Я закончила с тем домом. Тяжеловато шло, но я справилась. Результат удовлетворительный. Уверена, что шеф будет доволен.

— Я видел.

Она каторжно работает, хоть и не посещает офис нашей фирмы.

— Ты разве не опаздываешь? — пристроив лоб на уложенные друг на друга узкие ладони, бухтит себе под нос.

— Давай позавтракаем, — ещё раз предлагаю адекватный вариант решения утренней проблемы. — Я хочу посидеть с тобой.

— Меня тошнит, — за неимением подушки Оля носом утыкается в матрас.

— Ванная рядом, — куда-то в неопределенном направлении указываю рукой. — Детка, не надо было…

— Детка-а-а-а. Господи, Юрьев, как ты инфантилен.

Ей, наверное, виднее. Однако я до сих пор не понимаю смысла этого срамного слова.

— Выйди! — вдруг резко бьёт ладонью возле как будто болью перекошенного лица, пальцами цепляет свесившиеся на лоб нечёсанные волосы, вместе с этим пищит и грязно, как грузчик, выражается. — Нельзя быть таким, Рома. Твою мать! Неужели ты не понимаешь, как смешон и как противен. Сгинь на хрен!

— Таким? — цепляюсь почему-то именно за это слово. — Каким, Олечка?

— Да. Таким!

— Каким? — уже не сдерживаясь гавкаю.

— Мы десять лет играем в дочки-матери. Я дочь, ты мать… Что это за утренний диалог семейной пары? Ты упрашиваешь меня встать, скулишь о том, что хочешь жрать, посасывая мои пальцы. Потом даешь наставления, как мне следует разговаривать с Марго, заигрываешь, пытаешься вызвать ревность, когда говоришь о несуществующих девках. Юрьев, это не семья, это жалкое посмешище. Фарс и даже не комедия.

Меня устраивает подобная игра. К тому же Оля — неплохой, хоть и несговорчивый противник.

— Попробуем пожить порознь? — внезапно предлагает то, от осознания чего у меня, как правило, быстро закипает в жилах кровь.

Она ведь знает, как неприятны эти разговоры и любезные, как ей кажется, предложения.

— Ну, извини, что я «такой». Мы женаты. Формулировка «порознь» в нашей брачной конституции не фигурирует.

— Пожалуйста, — скрипит расстроенной струной.

— Развода не будет, Оля. Точка! Не будем больше к этому возвращаться. Мне надоело талдычить одно и то же с периодичностью раз в три дня. Смилуйся. У твоего мужа язык заплетается.

— Это глупо! — эхом троекратно повторяет.